Лантюр так торопился все высказать, что его трудно было понять.

– Граф, я прошу вас выслушать меня спокойно, – начал мэр. – Да, этот матрос был прав. Записка представляет дело совсем в другом свете.

– Это записка действительно от мадемуазель Савернье? – спросил граф.

– Да, от мадемуазель Элен Савернье, – ответил мэр.

– И кому же она адресована?

– Хотя имени в ней не упоминается, но, судя по смыслу, оно написано господину Давиду. Мадемуазель Элен отвечала ему с твердостью, делающей честь…

– Но это ложь! – закричал музыкант. – Я никогда не получал этого письма. Элен никогда не писала мне.

– К несчастью, – иронично произнес мэр, – я вынужден с вами не согласиться. Я прочту вам письмо, и вы сразу же все вспомните.

– Это подстроено! Я в ловушке! – возмутился Давид, выпрямившись. – Неужели меня окружают одни клеветники и непримиримые враги?

– Ну, полно глумиться над нами! – одернул его Лантюр. – Или я заставлю тебя молчать!

Но бригадир уже схватил Давида за руку и прошептал:

– Потерпите, молодой человек, потерпите!

– Я зачитываю, – сказал мэр и поправил очки на носу. – «Сообщаю вам о том, что я больше не собираюсь хранить молчание, к которому себя принуждала. Но в последний раз я все же попытаюсь прекратить ваши преследования, оскорбительные не только для меня, но и для человека, имя которого я буду носить, к которому и вы должны питать огромное уважение…»

– Разве это письмо было адресовано не вам, господин Давид? – поинтересовался мэр не без издевки в голосе и укоризненно посмотрел на музыканта.

– Нет! Тысячу раз нет! – вскрикнул Давид.

– В таком случае я продолжаю: «Я всей душой люблю графа Керу и никакие просьбы и угрозы не заставят меня отклониться от того прямого пути, который я избрала. Признаюсь, что мне было бы очень больно потревожить такого доброго и честного человека, а главное – поколебать то слепое доверие, с которым он относится к вам. Но если и в эти торжественные минуты вы не вспомните о своем долге, я буду просить помощи и покровительства того, чей авторитет вы не можете не признавать. Пусть даже ему придется выгнать вас из дома, который он по доброте своей сделал вашим и уважать который вы отказываетесь».

– Негодяй! – выкрикнул граф Керу, замахнувшись на Давида.

Молодой человек и не думал уклоняться, но господин Равер успел остановить руку графа.

– Этот человек теперь принадлежит суду, – шепнул он.

И, обращаясь к мэру, он добавил:

– Это письмо подписано?

– Да, полным именем – Элен Савернье.

Господин Равер взял письмо из рук мэра и, показав его господину Керу, спросил:

– Вы узнаете почерк графини?

– Да, – ответил граф с надрывом в голосе.

– Вы слышите, – обратился к Давиду господин Тирселен, – письмо, которое по обязанности я должен был прочесть, писала мадемуазель Элен. Вы по-прежнему отрицаете, что оно было адресовано вам?

– Этим доказательствам, пусть и лживым, я могу противопоставить только слово честного человека, – ответил музыкант, побледневший как полотно. – Да, я клянусь, – прибавил он, возвысив голос, чтобы заглушить ропот толпы, – что мадемуазель Элен никогда не писала мне. Я никогда не давал ей повода обращаться ко мне с подобными упреками! Я никогда не получал этого письма!

– Однако его нашли у вас!

– Почему обыск не произвели в моем присутствии? – спросил несчастный, мысли которого начали путаться.

– Негодяй! – воскликнул граф Керу. – Ты осмеливаешься утверждать, что Лантюр, мой старый слуга, и Мэри-Энн, преданность которой не вызывает сомнений, солгали?

– Я солгал? Лантюр солгал?! – вскрикнул матрос, сжимая кулаки.

– Я не обвиняю, – ответил Давид спокойно и твердо. – Я всего лишь защищаюсь…

– А этот букет! – прервала его Мэри-Энн, указывая на связку сухих цветов. – Вы станете отрицать, что он принадлежал Элен?

Давид смутился.

– Я поклялся ничего не скрывать, – сказал он менее уверенным тоном. – На празднике в Клер-Фонтен этот букет действительно был в руках у мадемуазель Элен. Возвращаясь в замок, она, видимо, обронила его в парке, а я позволил себе, быть может и не имея на то права, поднять букет и сохранить как святыню.

– Довольно! – оборвал его граф Керу. – Убил, так еще и святотатствует! Прекратите это!

Давид порывисто ответил:

– Я уважаю вашу скорбь, граф, но отвергаю несправедливо возводимые на меня обвинения. Убийство совершено, но даже под ножом я буду утверждать, что его совершил не я.

– Но кто же тогда, негодяй? – воскликнул господин Керу, снова набрасываясь на музыканта.

Схватив молодого человека за руку, он подтащил его к телу Элен:

– Смотри, убийца! Видишь ты эту кровь? Эти изменившиеся черты лица? Смотри, подлец, и только посмей теперь повторить, что не ты убил ее!

Растерянный Давид устремил взгляд на бездыханное тело Элен, и лицо его исказилось. Граф Керу, все это время державший Давида за руку, почувствовал, что он пошатнулся.

– Ты дрожишь! – закричал граф.

Но Давид, по-видимому, не слышал того, что ему говорили.

– Неужели я теряю рассудок? – пробормотал он, отирая рукой холодный пот, выступивший у него на лбу. – Или это галлюцинация?

– Что он такое несет?

– Я говорю, – произнес Давид с видимым волнением, – я говорю, что это не графиня Элен Керу.

– Он сумасшедший! – воскликнул Губерт. – Или, лучше сказать, он делает вид, что лишился рассудка. Господин мэр, его нужно сейчас же увести, иначе я не отвечаю за его жизнь. Крестьяне готовы его растерзать.

Последние слова Давида и вправду возбудили гнев толпы.

– До прибытия судей из Рамбуйе я приказываю держать его в жандармерии в Клер-Фонтен. Бригадир, вы отвечаете за арестанта.

– На этот счет господин мэр может быть спокоен.

Давид больше не оказывал сопротивления; казалось, он ничего не осознавал. Глаза его перебегали с одного лица на другое. Жандармы окружили несчастного и, чтобы на него не накинулась разъяренная толпа, вытащили сабли из ножен. Под свист и улюлюканье крестьян кортеж миновал парк.

Мэри-Энн быстро подошла к Губерту и шепотом сказала:

– Можно вас на одно слово?

– Говорите.

– Я заглядывала в колодец несколько минут назад…

– И что же?

– Венка там больше нет.

– Должно быть, ушел на дно…

– Я искала багром, но ничего… Я вам говорю, его больше там нет.

Они переглянулись, и лицо Губерта покрылось мертвенной бледностью.

– Ну, не все ли равно! Он за все заплатит!

И Губерт рукой указал на Давида, которого уводили в жандармерию.

Преступление в Трамбле, несмотря на свидетельствовавшие против музыканта улики, окружала удивительная таинственность. По словам Лантюра, в комнате Давида не было найдено никакого оружия. Самый тщательный осмотр местности вокруг павильона не выявил никаких следов убийцы. Наступившая ночь положила конец розыскам, которыми руководили граф Керу и Губерт. Им также помогала Мэри-Энн. Своими рьяными стараниями отыскать преступника она доказала, насколько сильна была ее привязанность к несчастной Элен.

«Но, – терзался сомнениями граф Керу, – неужели Давид пошел на такое варварство только потому, что его чувства не были взаимными? И если этот несчастный любил ее до самозабвения, то почему же он не убил меня?»

Зал, где находилось тело, был пуст – граф Керу потребовал, чтобы его оставили одного с той, которая так недолго носила его имя. У наскоро устроенного катафалка горело две свечи. Граф, отразивший за свою жизнь столько грозных опасностей, плакал над телом Элен как ребенок. Его рука уже дважды касалась вуали, которую Мэри-Энн, прежде чем выйти из комнаты, опустила на лицо умершей. Несчастный хотел еще раз взглянуть на эти милые черты, на эти глаза, что так красноречиво говорили о чистой и невинной душе, пока не потухли. Но он не осмеливался: какая-та неведомая сила удерживала его.

Сделав наконец над собой усилие, он протянул дрожащую руку и приподнял вуаль. Смерть наложила свой отпечаток: выражение лица девушки сильно изменилось. Граф Керу хотел в последний раз прильнуть губами к этому лбу, которого никогда не омрачала дурная мысль. Но почему же граф вдруг замер и так и остался стоять в этом неудобном положении, вытянув шею вперед?