Сражались русские превосходно. «При местечке Сестрин (sic! — Е. Т.) я на гребных судах наш десант перевез на корабль и еще цесарцев вышеписанных 48 человек не без трудности и могу доложить по справедливости в сем случае весьма доволен исправностью и усердием к службе его величества» своих моряков, благополучно спасавших заодно также и разбитых австрийцев («цесарцев»): «сие случилося в ночное и мрачное с мокротою время, а притом со стороны открытого моря», добавляет Пустошкин в своем рапорте Ушакову⁴⁸.

Пустошкин вернулся со своей эскадрой в Мессинский пролив лишь весной 1800 г., когда Павел вышел из второй коалиции и, к большому, вероятно, удовольствию Пустошкина, повелел «впредь никакого содействия с австрийскими войсками не иметь»⁴⁹. В связи с этим Пустошкин отбыл к Ушакову, уже снова стоявшему со своей эскадрой у Ионических островов.

Донесения Ушакова об из ряда вон выходящем по наглости поведения австрийцев под Анконой и об их позорной трусости под Генуей поступили в царский кабинет как раз тогда, когда стала выявляться истинная суть предательских действий Австрии относительно русских в течение всего похода Суворова вообще, а в частности после великой его победы под Нови. Все это складывалось в довольно законченную общую картину. Выход России из второй коалиции постепенно назревал. Психологически и политически он становился неизбежным еще до того, как в Петербург пришли известия о внезапном возвращении Бонапарта из Египта, о последовавшем спустя три недели после этого события низвержении Директории (переворот 18 брюмера 1799 г.) и об установлении во Франции суровой военной диктатуры первого консула. Все эти новые впечатления вскоре заставили Павла и его советчика Ф. В. Ростопчина думать о новой ориентации русской внешней политики. До «дружбы» между парижским и петербургским самодержцами было пока еще далеко, но разрыв союза с Австрией, а спустя некоторое время и с Англией, был предрешен, как было предрешено и отозвание в Россию Суворова и Ушакова.

Впрочем, Ушаков не сразу получил приказ о возвращении в Черное море. Адмиралу велено было сначала покинуть Италию и возвратиться к Ионическим островам, где с ним Пустошкин и соединился.

Любопытно отметить разительное сходство поведения англичан касательно русских в отношении Мальты с поведением австрийцев при действиях под Генуей. Австрийцы не хотели, чтобы Суворов шел под Геную, и старались его «спустить с гор» в Швейцарию; вместе с тем они взывали все время к тем же русским о помощи. Так же точно поступали и англичане. Мы видели, как Нельсон противился походу эскадры Ушакова к о. Мальта. Но когда наступила уже поздняя осень 1799 г., когда Ушаков к концу декабря ушел совсем из Италии к Ионическим островам, а Мальта все не сдавалась, Нельсон круто переменил фронт и стал просить русских о помощи.

«Дорогой мой сэр! Мальта — всегда в моих мыслях и во сне и наяву!» — скорбел он перед русским представителем в Палермо Италинским. Нельсон напоминал русскому представителю, «как дорога Мальта и ее орден русскому государю». Русская помощь была так нужна, что Нельсон пустился на явную хитрость: лишь бы русские пришли и взяли Мальту, а ведь потом можно, признав «дорогой сердцу русского царя» Мальтийский орден под царским гроссмейстерством, фактически Мальту прибрать к британским рукам⁵⁰. Прося помощи от начальника сухопутных сил на Минорке, Нельсон писал генералу Эрскину: «Дорогой сэр Джемс! Я в отчаянии относительно Мальты… Двух полков в течение двух месяцев при русской помощи будет достаточно, чтобы дать нам Мальту, освободить нас от врага, стоящего у наших дверей, удовлетворить русского императора, защитить нашу торговлю на Леванте…»⁵¹ Не зная, как лучше подольститься к Павлу, Нельсон послал царю, «как гроссмейстеру Мальтийского ордена», детальный рапорт об осаде Мальты и в самых льстивых, смиренных тонах просил царя пожаловать за великие заслуги орденские отличия капитану Боллу (руководителю осады Мальты) и… Эмме Гамильтон!

Но все эти ухищрения не помогли. Нельсону следовало спохватиться раньше. Раздраженный Павел уже отвернулся от союзников.

7 (19) января 1800 г. Ушаков, покинув Италию, пришел со своей эскадрой к о. Корфу. Военные действия русского флота в Средиземном море окончились.

Нелегко было на душе у адмирала. Он увидел, что заслуги его моряков и его собственные не оценены по достоинству. Не только в недостаточности наград, в небрежности и скупости правительства было дело. Изменчивая политика неуравновешенного, действовавшего порывами Павла I направлялась в 1800 г. уже по совсем иному руслу. Вчерашние друзья и союзники становились противниками, вчерашний враг понемногу превращался в союзника, и подвиги Суворова на суше и успехи Ушакова на Средиземном море постепенно утрачивали свое значение в глазах двора и правительственных сановников.

Если Павел оказался крайне скуп на награды для Ушакова, то он обнаружил большую щедрость по отношению к кардиналу Руффо, который со своей шайкой монархических бандитов, преданных святой едино-спасающей католической церкви и династии Бурбонов, прославился неслыханными гнусностями, жестокостью и грабежом по отношению ко всем бывшим республиканцам. По-видимому, царь учуял что-то неладное в письме Ушакова, где в осторожных выражениях все-таки рекомендовалось прекратить, наконец, белый террор в Неаполе и где адмирал окольными путями давал почувствовать, что хорошо бы самому Павлу Петровичу написать об этом Фердинанду. А уж зато кардинал Руффо был. в глазах царя выше всяких подозрений в мирволении к бунтовщикам. Поэтому, как бы в укор и в назидание Ушакову, царь пожаловал кардиналу Руффо и восторженный «всемилостивейший» рескрипт, восхвалявший его «подвиги», и орден Александра Невского, и звезду Андрея Первозванного, награду, выше которой не знала Российская империя. Вот только Нельсон, не постеснявшийся письменно выпрашивать у Павла высокой русской награды для Эммы Гамильтон, несколько опоздал со своим домогательством, так как царь очень уж стал сердиться на англичан. Иначе и Эмма тоже оказалась бы награжденной выше Ушакова за свои капитальные заслуги перед Российской империей, которые за ней, несомненно, открыли бы без малейшего труда, по первому мановению свыше, окружавшие царя Кутайсовы. То ли еще случалось при дворе Павла Петровича!..

Ушаков видел, что он и его экспедиция уже мало кого интересуют в Петербурге, и это его явно волновало и обижало.

Раздражали Федора Федоровича и турки своей вороватостью, полной бессовестностью в служебных отношениях, своими поползновениями приписать себе несуществующие заслуги. Возмущением и гневом проникнуто следующее письмо его к В. С. Томаре, откуда приводим характерные выдержки:

«…турки ни в каких работах нам не помогали, а на всех батареях, сколько их ни было в самое жестокое, худое, дождливое и грязное время, все работы проводили одни наши служители, великим числом находясь при оных беспрерывно. Они всякой день переделывали и починивали станки, леса доставали весьма в отдаленных местах, рубили и переносили их на себе, словом сказать, служители наши замучены были в беспрерывных работах, а турки были только зрителями: ни один из них ни за топор, ни за кирку, ни за лопатку не принялся. Служители мои все были ободраны: обувь и платье, все, так сказать, на них исчезло, на часть полученных денег купил я им капоты и обувь и тем сохранил их в здоровьи и они через то удержали батареи. Не низость ли начальников турецких вступаться и злословить нас таковыми неприличностями?

Кто взял Корфу кроме меня? Я честь им только делал и делаю для сохранения дружбы! Я с моим кораблем, не говоря уже о прочих, при взятии острова Видо подошел к оному вплоть к самому берегу и стал фертоинг против двух самых важных батарей, имеющих в печках множество приготовленных каленых ядер, на малый картечный выстрел от оных, и с помощью моих же нескольких фрегатов, около меня ставших, оныя сбил; защитил фрегат их, который один только и был близко батарей, и, не успев лечь фертоинг, оборотился кормою к батареям; прочие корабли мои фрегаты збили другие батареи, турецкие же корабли и фрегаты все были позади нас и не близко к острову; ежели они и стреляли на оный, то чрез нас и два ядра в бок моего корабля посадили с противной стороны острова. Я не описал этого в реляции для чести Блистательной Порты, для сохранения и утверждения более и более между нами дружбы. Ежели Капитан-паша или другой турецкий начальник таким образом возьмут боем подобную крепость, как Корфу, чтобы они с нее не взяли? Ежели бы они не интересовались и тогда ничего я бы им не оказал, кроме похвальбы их дела, и более еще имел бы с ними дружбы, но вместо этих денег, которые я употребил на покупку людям капотов и обуви. В острове Корфу на берегу, близко деревни Апотомо, у пристани соленых озер, были два превеликие бунта соли, покрытые черепицею, и одна магазина (sic! — Е. Т.) полнонасыпанная; турки расположились около их, сделали торг по приказанию начальников и всю соль распродали, я оставил им все это на их волю, в замену вышеозначенных денег; сия продажа соли более стоит, нежели те деньги, какие мне доставлены; словом, я не интересовался нигде ни одной полушкою и не имел надобности. Всемилостивейший государь мой император и его султанское величество снабдили меня достаточно на малые мои издержки. Я не живу роскошно, потому и не имею ни в чем нужды с моей стороны, и еще уделяю на расходы бедным и к приветствию разных людей, которые помогают нам усердием своим в военных делах; не имею этой низости, — как злословит меня капитан-паша, потворствуя. можно сказать, человеку, действительно по справедливости долженствующему быть наказану наижесточайше».