Бессмысленно соперничать с великим Стефаном Цвейгом, рассказывая о невзгодах и испытаниях, выпавших на долю несчастной шотландской королевы. Утешение было ниспослано ей в лице Дэвида Риччо — придворного итальянского музыканта, секретаря королевы и задушевного приятеля короля. Из фаворита мужа он так быстро превратился в любимца жены, что даже привычные ко многому придворные были поражены. Королева ожидала наследника, и самой популярной шуткой сезона было: в Шотландии скоро родится новый Соломон, так как его отец — Давид, играющий на арфе. Подданные открыто возмущались связью королевы с безродным иностранцем. Протестантские проповедники неистовствовали с кафедр, бичуя лицемерие и аморализм католички. Дарили, видя, что его отношения с королевой неуклонно ухудшаются, а с ними тают и его надежды превратиться из консорта в правящего монарха, отрезвел на время и, прислушавшись к советам своего окружения, решил положить конец связи Марии с Риччо.

Все произошло как в кровавой драме. Во время ужина при свете факелов к королеве ворвались вооруженные люди во главе с оскорбленным мужем и в присутствии онемевших от ужаса придворных дам закололи Риччо у ног Марии. Дарили с окровавленной шпагой в руке мог торжествовать. Королеве, оправившейся через несколько дней от потрясения, не изменили самообладание и стойкость. Ее отношения с мужем, разумеется, не улучшились, но между ними установился status quo. Вскоре у них родился наследник. Для Марии это был сильный козырь и во внутренних, и во внешних делах. Подданные были готовы многое простить матери будущего короля Шотландии. В конце концов, по мнению многих, дав стране наследника, сама по себе эта женщина отныне была не важна. Для Англии и Елизаветы известие о рождении сына Марии Стюарт было из разряда малоприятных: появился еще один претендент на английский престол. Если бы в этот момент Мария сумела остаться такой, какой часто бывала, — рассудочной и холодной, она, возможно, избежала бы смерти, а вся история Англии и Шотландии, да и остальной Европы, развивалась бы по-другому. Но судьба уже поставила у нее на пути графа Босуэла — сильного, властного, совершенно непохожего на двух ее предыдущих мужей и, кажется, не питавшего никакого пиетета к ее королевскому достоинству. Страсть захватила обоих… или только ее, заставив потерять рассудок и лицо. Новый герой Марии был женат, но готов начать бракоразводный процесс. На его пути к короне и королеве стоял только Дарили. Босуэл решил устранить это препятствие.

Трудно не усмотреть разительного сходства в страстном романе Марии и такой же безоглядной влюбленности Елизаветы в Лейстера. Босуэл и Роберт Дадли были из одной породы честолюбцев, подчинявших всех и вся своей воле. Оба были поставлены перед одной и той же моральной дилеммой и размышляли об убийстве ради исполнения своих намерений. Но даже влюбленную без памяти Елизавету было трудно заставить забыться настолько, чтобы сделаться банальной соучастницей преступления, безвольной марионеткой в руках возлюбленного, забывшей о своем положении не обыкновенной женщины, но королевы. То, что произошло с Марией, некогда бесстрашной, гордой, умной, было достойно изумления. Под взглядом Босуэла она потеряла себя. Он требовал от нее помощи в покушении на ее мужа. Королева исходила слезами и страхом, но покорилась — ради него. Она снова сблизилась с мужем, и переболевший оспой, ослабевший Дарили поверил в ее искренность; по ее словам, он был «кроток, как агнец». По пути из Глазго в Эдинбург королевская чета ненадолго остановилась в Кирк-о-Филд, в небольшом доме за пределами городских стен. 9 февраля 1567 года поздно вечером королева отправилась посмотреть театральное представление-маску по случаю венчания ее слуг. В два часа ночи дом, где спал ее муж, взлетел на воздух. Тело Дарили было найдено в саду, и очевидцы утверждали, что он был задушен.

Вся Шотландия взывала к отмщению, Босуэла открыто называли убийцей, а королеву — шлюхой. 15 мая 1567 года они поженились, но медовый месяц не удался и на этот раз: его снова прервало восстание возмущенных подданных. Босуэл бежал, а королева оказалась под арестом и всецело во власти протестантских лордов. Когда пленницу везли в столицу, неистовствовавшие толпы требовали сжечь ее.

Но к чему этот долгий рассказ о Марии Стюарт, ведь наша героиня — Елизавета? Только для того, чтобы понять, в чем было подлинное, а не надуманное различие характеров двух королев. Разница заключалась вовсе не в темпераментах, не в большей или меньшей страстности натур (услышав о том, как совершилось убийство Риччо, Елизавета воскликнула, что на месте Марии она вырвала бы из рук Дарили окровавленную шпагу и заколола бы убийцу своего возлюбленного). Разница была в жизненной философии: каждая была готова к самоотречению и жертвам, но вопрос был в том, каким богам приносились эти жертвы. Королева Англии принесла свою любовь в жертву тому, что она считала превыше всего, — миру и покою королевства и ее народа. Королева Шотландии забыла и о подданных, и о королевстве, и о долге, целиком отдавшись страсти. По удивительному совпадению обе женщины однажды прибегли к одной и той же метафоре — о плаще, в котором непонятая людьми изгнанница бредет по миру. Мария сказала накануне брака с Босуэлом: «Я скорее потеряю Францию, Англию и собственную страну ради него и пойду с ним на край света в одном плаще…» Елизавета произнесла нечто подобное в парламенте, когда депутаты в очередной раз убеждали ее выйти замуж (возможно, за английский вариант Босуэла). Обиженная их непониманием и неприятием ее жертвы, она воскликнула с горечью: «Я благодарю Господа за то, что наделена такими качествами, что если бы я оказалась изгнанной из моего королевства в одном плаще, я смогла бы жить в любом уголке христианского мира!» И она была права: ей не пришлось бы краснеть за то, что она принесла распри в свою страну и отдала державу во власть проходимца. Разница между королевами была и в политической идеологии. При всем своем мужестве и твердости характера Мария была традиционалисткой, она не мыслила, подобно Елизавете, взять на себя ответственность за управление страной, она искала мужчину: регента, консорта, короля, на которого можно было переложить это бремя, а самой целиком отдаться приватной жизни.

Поистине, и среди самых недюжинных представительниц своего пола Елизавета оставалась одиноким образчиком совершенно нового политического мышления. Ее «государственный феминизм» был настолько необычен и несозвучен времени, что еще долго оставался непонятым. В XIX веке, в эпоху другой великой королевы — Виктории, Елизавета, казалось, могла бы стать любимой героиней европейских женщин. Произошло как раз обратное. История их взаимоотношений с Марией Стюарт вызывала столь же трогательную любовь к шотландке, сколь решительное неприятие Елизаветы. Первой доставались слезы жалости, второй — упреки в аморализме. Странен мир: он скорее готов признать женщину, имевшую двух любовников и убившую мужа, образцом морального совершенства, чем простить другой ее чрезмерную независимость и непохожесть на иных.

Елизавете между тем предстояло немало хлопот с заблудшей кузиной. Неожиданно для себя она оказалась единственной защитницей Марии и гарантом ее безопасности. Шотландские лорды требовали от своей пленницы развестись с Босуэлом и отдать его под суд за убийство Дарили. В противном случае они грозили расследованием ее собственной роли в убийстве мужа, низложением и коронацией ее малолетнего сына. Мария скорее умерла бы, чем отказалась от Босуэла. На все предложения о компромиссе она решительно отвечала «нет». Тогда ей стали открыто угрожать смертью. Смерть ее не пугала.

В трудной ситуации протестантские лорды обратились за консультацией к своему советнику — Лондону. И Уильям Сесил, и прочие члены Тайного совета, враждебно настроенные по отношению к Марии, были готовы немедленно отдать ее на заклание — и в прямом, и в переносном смысле. Мертвая Мария вполне их устраивала, как, впрочем, и отрекшаяся в пользу сына, которого шотландцы готовы были послать воспитываться в Англию. В последнем случае королева Шотландии тоже едва ли прожила бы долго: слишком хлопотно и опасно было бы содержать ее под стражей в течение долгих лет до совершеннолетия сына. Мария была бы обречена, если бы не ее августейшая кузина.