Наступал 1603 год — сорок пятый год ее царствования. После довольно унылого Рождества простуженная королева решила перебраться из Уайтхолла в более комфортабельный дворец в Ричмонде. «Мой теплый коробок, где я могу укрыть свою старость», — называла она его. Переезд двора, как всегда, породил толчею, беготню слуг и суету со сбором и погрузкой вещей. Среди этого хаоса к ее величеству заглянул лорд-адмирал граф Ноттингем. Они поболтали о ничего не значащих вещах, о переезде, потом наступила неловкая пауза, и граф наконец заговорил о том, за чем пришел (или был послан советом) к больной государыне. Это был все тот же проклятый вопрос о ее преемнике, которым ее допекали всю жизнь. Ноттингем старался быть осторожным, зная, что может вызвать поток упреков и истерику. Против его ожиданий Елизавета сохранила спокойствие и с величавым достоинством, которым часто маскировала гнев, ответила: «Мой престол всегда был троном королей, и никто не будет наследовать мне, кроме ближайшего по крови претендента». Адмирал раскланялся и поспешил прочь обсудить ее ответ с членами кабинета.

У Роберта Сесила уже давно были приведены в порядок «дела» на всех претендентов — с их подробными генеалогиями и меморандумами о положительных и отрицательных сторонах такого наследования. По праву крови лидировали трое — испанская инфанта, король Шотландии Яков VI и его родственница леди Арабелла Стюарт. Обе дамы едва ли имели шансы унаследовать корону: испанка — из-за того, что была испанкой и католичкой, шотландка — поскольку ее коронованный родственник в глазах всех имел явное преимущество высокого положения и пола. Следовало ли трактовать уклончивые слова Елизаветы в его пользу? Зная переменчивый нрав своей госпожи, советники не торопились делать выводы.

В Ричмонде Елизавета почувствовала себя лучше, но в самом конце февраля снова занемогла. В середине марта ей сделалось совсем плохо. Смерть приблизилась к ней и остановилась в нескольких шагах, разглядывая эту ослабевшую женщину, которая полулежала в глубоком кресле, обложенная подушками. Елизавета почувствовала ее присутствие.

Она не погрузилась в молитвы и не покорилась философски, встречая незваную гостью. Гордая женщина и великая государыня поднялась со своего кресла и, не в силах сделать более ни шага, застыла, выпрямившись и сжав худые кулачки, не давая слезам сорваться с ресниц. Вокруг нее в испуге засуетились фрейлины и врачи, умоляя королеву лечь в постель. Елизавета не замечала их и не отвечала, она видела перед собой только свою противницу и знала, что будет побеждена, если ляжет. Она стояла молча, сжав зубы, пятнадцать часов подряд, пока Смерть не отступила в изумлении перед этим непостижимым характером. Тогда королева разрешила усадить себя в подушки, но так и не легла в постель. Несколько дней и ночей она провела, отказываясь от лекарств и еды, не смыкая глаз, чтобы Смерть не застала ее врасплох. Она молчала и думала о чем-то своем, не обращая внимания на панику вокруг и уговоры лечь. Наконец Роберт Сесил сказал ей: «Ваше величество, вы должны лечь в постель, чтобы успокоить людей». На миг в ней блеснул интерес к словам министра. «Коротышка, — ответила она, — к королям неприменимо понятие “должны”». Она была все та же прежняя Елизавета…

И все же, уступая их назойливому участию, ей пришлось лечь в постель. Угасание ее было необычным: как истинная Королева Фей, а не смертная христианка, она пожелала наполнить свои последние дни прекрасной музыкой, а не бормотанием молитв, и в ее покоях мягко зазвучал клавесин, на котором она так любила музицировать прежде.

23 марта к ней вошли три члена Тайного совета: лорд-адмирал Ховард, граф Ноттингем встал по правую руку, лорд-хранитель Эджертон — по левую, Роберт Сесил — в ногах, напряженно вглядываясь в лицо королевы. Адмирал напомнил Елизавете об их недавнем разговоре относительно преемника, советники хотели узнать ее последнюю волю. Она, несмотря на слабость, выразила ее в своей обычной энергичной манере: «Я уже говорила, что мой престол — трон королей, и я не позволю, чтобы после меня пришел низкий подлец; кто может наследовать мне, если не король?» Советники переглянулись: им было необходимо имя, а не туманные фразы. Видя их колебания, она наконец подтвердила, что имеет в виду своего «племянника» — короля Шотландии Якова, и велела им не тревожить ее больше.

К обеду ей стало хуже, она лишилась дара речи. Теперь Елизавета была готова принять смерть. Старый архиепископ Кентерберийский Уитгифт пришел, чтобы преклонить колени у ее смертного одра и молиться о ее душе. Он читал молитвы, пока силы не оставили его самого, но когда старик хотел подняться с затекших колен, онемевшая Елизавета сделала ему знак, прося продолжать, и он остался. После четырех часов пополудни ее постель снова окружили министры, Роберт Сесил в последний раз спросил ее, по-прежнему ли ее величество желает, чтобы король Шотландии наследовал ей, и, если это так, не может ли она подать им знак. Елизавета внезапно приподнялась на подушках, воздела руки и соединила их над головой, как будто надевая корону. После этого силы покинули ее. В ту же ночь, 24 марта 1603 года, около трех часов королева Елизавета I умерла. Это случилось в канун праздника Девы Марии, и королева-девственница уходила, как бы оставляя свою страну под покровительством Девы Небесной. Доктор Джон Мэннингэм, присутствовавший при ее последних минутах, записал в своем дневнике: «Она ушла из этой жизни тихо, как агнец, и легко, как спелое яблоко с дерева…»

Даже в смерти своей она рождала поэтические сравнения. Красная роза дома Тюдоров увяла, и с ней закончилась ее блестящая и героическая эпоха. Odor rosarum manet in manu etsiam Rosa submota — запах розы остается в руке, даже если роза отброшена…

Рассвет застал министров почившей королевы Елизаветы на дороге из Ричмонда в Уайтхолл. Государственные мужи пустились в путь около шести утра, а уже в десять, после недолгого совещания, они провозгласили Якова VI Шотландского королем Англии. Роберт Сесил сам зачитал прокламацию, возвещавшую об этом, у ворот Уайтхолла, а затем герольды разнесли весть повсюду. «Королева умерла. Да здравствует король!» — казалось, этот крик, как нож, неумолимо рассекал узы, десятилетиями связывавшие английский народ с его старой правительницей. Время гнало вперед, не оставляя места сожалениям. Очень быстро их сменили надежды и тревоги о том, как пойдет жизнь при новом короле. Он был шотландец — огромный минус, но протестант и мужчина — безусловный плюс. Навстречу ему устремились чиновники и придворные, и путь Якова от самой шотландской границы в новую столицу превратился в сплошное триумфальное шествие. Новое светило всходило на северном небосводе, и никто еще не подозревал, как слабы окажутся его лучи.

Но все это произошло позднее. Когда же весть о смерти королевы Бесс разнеслась в Сити, ее осиротевшие подданные на мгновение примолкли в замешательстве. С ней уходила часть жизни каждого из них, ибо даже поколение зрелых, сорокапятилетних людей уже не помнило других правителей, а сколько новых поколений выросло елизаветинцами, появившись на свет в «ее счастливое правление». Доктор Мэннингэм записал в своем дневнике: «Прокламацию выслушали с великими ожиданиями и молчаливой радостью, но без громких криков. Я полагаю, печаль из-за ухода Ее Величества была так глубока во многих сердцах, что они не могли сразу выказать большую радость…» Редкая тактичность для толпы.

Спустя несколько дней Англия провожала свою «невесту». Четверка могучих коней, всегда сопровождавших ее в триумфальных процессиях, а теперь покрытых траурными попонами, влекла гроб, окруженный джентльменами-пенсионерами, за которыми следовал весь двор. Ее телохранители в последний раз служили той, чье раскрашенное деревянное изображение покоилось на крышке гроба, устремив глаза в небо. Под рыдания толпы процессия достигла Вестминстерского аббатства, где королеву похоронили под сводами часовни, построенной ее великим дедом Генрихом VII; она и поныне покоится там в славном окружении державных монархов и национальных героев. «Что остается от сказки, когда ее рассказали?» — спрашивала как-то пытливая девочка, героиня Льюиса Кэрролла. Что остается от царствования, когда оно закончилось? Из всех завоеваний Елизаветы политические оказались самыми эфемерными. Потомки перечеркнули их, отбросив ее бесконечные компромиссы, сдержанность и умеренность. Никто не смог лучше поэта Майкла Дрейтона выразить смятение елизаветинца в быстро меняющемся мире: