Шоу было уже за девяносто, когда он закончил работу над небольшим томиком, состоявшим из отрывков и различных высказываний драматурга о самом себе. В его предисловиях к пьесам было много автобиографического материала, но он так и не написал подробной своей биографии в традиционном смысле.
В объяснительной заметке, предпосланной этому томику, Шоу писал:
«Меня спрашивают, почему я не напишу свою собственную биографию. Я отвечаю на это, что с точки зрения биографической я не представляю никакого интереса. Я никогда никого не убивал. Со мной не случалось никаких событий, наоборот, я сам бывал событием, и все мои события принимали форму книг и пьес. Прочитайте или посмотрите их, и вся моя история будет перед вами; остальное — это лишь завтраки, обеды, сон, пробуждение и туалет, распорядок точь-в-точь такой же, как и у всех остальных».
И еще:
«Что касается меня, то все мое добро — на витрине книжной лавки и на сцене, и все, что можно было передать другим, я уже передал за всю свою долгую жизнь, в течение которой я, хотя и не выдержал знаменитого принципа «ни дня без строчки», все же старался приблизиться к этому римскому идеалу настолько, насколько позволяли здоровье и человеческие возможности».
В заключение этой заметки Шоу обращался к читателям:
«Я даже не скажу вам: «Мне пора, прощайте!», потому что во мне еще остается достаточно пороху, чтобы вспыхнуть снова».
Глава 30
Удача фотолюбителя. Мир не знал мистера Шоу по-настоящему. Жизнь, прожитая сполна.
Последние фотографии Шоу были сделаны в июле 1950 года фотографом-любителем Алленом Чэперлоу.
Впервые Чэперлоу приехал в Эйот Сэн-Лоренс в марте, но экономка Шоу, миссис Элис Лэйден, встретила его резким «нет». Перед этой поездной Чэперлоу сделал несколько фотографий друзей Шоу — Сидни Уэбба и Г. Дж. Уэллса, и он полагал, что, увидев эти фотографии, Шоу также согласится позировать ему. Однако Шоу не велел никого к нему пропускать. Он не хотел, чтоб его фотографировали таким старым. Чэперлоу оставил все-таки свои фотографии, причем экономка сказала: «Я постараюсь ему их передать. Мистер Шоу очень занят, и ему уже девяносто четыре года». Через шесть дней он получил записку, напечатанную на машинке самим Шоу, в которой говорилось:
«Древний скелет девяноста трех с половиной лет — вот и все, что от меня осталось. Лучше бросьте свою затею… Да и вообще я отказался от всех визитов, пока дни не станут длиннее, потому что я не освобождаюсь раньше четырех часов пополудни, а к этому времени на дорогах уже темно, добираться к нам трудно, и туманы вредны для здоровья».
Фотограф и впрямь махнул рукой на свою затею, но однажды летом, находясь неподалеку от «Уголка Шоу», он решил еще раз попытать счастья, и на этот раз ему повезло: Шоу оказался в добром расположении духа и принял фотографа весьма радушно.
После смерти драматурга фотограф этот решил снова побывать в Эйот Сэн-Лоренсе и поговорить с жителями местечка, хорошо знавшими Шоу. Свои интервью Чэперлоу издал отдельной книгой под заглавием «Шоу в деревне», и в книге этой было несколько интересных рассказов о том, каким был Джи-Би-Эс в последние годы жизни.
Экономка Шоу, миссис Элис Лэйден, видела его чаще, чем кто бы то ни было, и рассказ ее проливает некоторый свет на характер этого загадочного Мефистофеля, как, впрочем, и на ее собственный тоже:
«Мистер Шоу был всегда склонен видеть в людях лучшее, а не худшее. Он никак не мог заставить себя поверить в то, что существовали немецкие концлагеря, такие, как Дахау и Бельзен. Он был такой умный, и в то же время во многих отношениях он был совсем простой — такой непрактичный и вечно витал где-то в небесах, как многие из художников и философов.
Он как-то сказал мне: «Я думаю, что лучше иметь не очень хорошую память: забываешь всякие неприятные случаи». А я сказала: «Не думаю. Я думаю, что это пр-р-рекрасная вещь иметь хорошую память, и у меня-то уж пр-р-рекрасная память».
«…в деревне он поселился, потому что тут было спокойно и тихо: мистер Шоу был по натуре человек, любивший уединение. Я как-то спросила его: «Почему вы решили поселиться в таком глухом месте?» Он ответил: «Люди беспокоят меня. Вот я и переехал сюда, чтоб спрятаться от них». Когда звонил телефон, он кричал мне: «Не хочу разговаривать ни с кем, ни с живыми, ни с мертвыми».
«Но мне тут по временам бывало одиноко. Эйот — очень уединенное место, ни автобусов, ничего такого, только одна лавка. Однажды я впала в такое состояние, что предупредила его: мол, я ухожу я больше не могла этого выносить, а тут как раз подвернулась возможность получить место в Лондоне. «Ищите себе дуру, — сказала я. — Кто еще согласится тут жить, в такой глуши?»
«Мистер Шоу очень расстроился, получив мое предупреждение, и пошел к себе в беседку в глубине сада, я так и знала, что он туда пойдет. В тот же день он прислал мне записку, где говорилось: «Вы, конечно, слишком хороши для этой скучной работы, но надвигаются трудные времена, и работать будет очень нелегко тем, кто вообще сможет достать работу. Вы слишком молоды и энергичны, чтобы осесть тут в глуши. Без сомнения, вы сможете найти себе что-нибудь и получше, но я не смогу». Ну мне не потребовалось много времени, чтобы принять решение, потому что я и не собиралась уходить по-настоящему, а просто говорила так — я не смогла бы его оставить».
«Назавтра он сказал мне: «Знаете, миссис Лэйден, вам стоит мизинцем пошевелить, и я удвою вам жалованье». Я была немножко обижена этим и сказала: «Когда я захочу прибавки, я попрошу об этом». Однако, когда я стала на следующий месяц получать жалованье, я увидела, что он и на самом деле мне его удвоил. И потом он снова прибавлял мне жалованье. А еще он как-то предложил купить для меня телевизор, но только он мне был не нужен.
Это было очень щедро, и на него это было похоже. Но при этом он вечно мне говорил, что он вовсе не богатый человек, как считают люди, и что ему приходится «ужиматься». А я, бывало, думала что это просто ирландская ворчливость. Но он вечно жаловался, что правительство вычитает так много подоходного налогу из его заработков, и меня даже часто брало сомнение, правда ли он социалист в душе. Он казался мне таким же тори, как и большинство богатых людей. И он, должно быть, все-таки был богатый, раз ему приходилось платить такой большой налог. Когда я у него жила, тогда лет пять или семь было лейбористское правительство, и все думали, что он сочувствует планам правительства. Но он, наверное, считал, что большинство этих налогов идет на войну, а он всегда всем сердцем был против войны.
Одна газета предложила мне очень много денег за серию статей о мистере Шоу. «Это большие деньги», — сказал мне тот человек. «Не нужны мне ваши деньги!»— закричала я на него, и он после этого очень быстро убрался. Помню еще, в другой раз один газетчик постучал в дверь и спросил, нельзя ли ему увидеть мистера Шоу. Я сказала ему, что нельзя. «Ну если уж на то пошло, я предпочел бы, чтоб меня выставил сам мистер Шоу». — «Нет, этого не будет, — сказала я. — Именно за это мистер Шоу и платит мне, чтоб я это делала» Так он и ушел, злой-злой. Ха-ха! (Она засмеялась с явным удовольствием.) И эти, с Флит-стрита, скоро узнали, каково со мной иметь дело! Они называли меня драконом Шоу, его сторожевой овчаркой и еще всякими другими именами, а я гордилась этим, очень гор-р-рдилась. Некоторые из них боялись мистера Шоу. И очень многие боялись меня.
Ох, уж эти газетчики! Они приставали к мистеру Шоу и не давали ему покоя. Некоторые из них были вежливые, но другие перевирали то, что он говорил, придумывали о нем всякие истории, и это все была ложь После смерти мистера Шоу одна газета вышла с большими заголовками, и там говорилось, что мистер Шоу был очень скупой человек. Это была злостная ложь. Мистер Шоу был очень щедрый человек, но он часто делал добрые дела тайком. Он часто отсылал большие суммы денег на всякие достойные дела, так что никто и не знал об этом, кроме меня и Мэгги; мы видели, как иногда перед тем, как отправить письма на почту, он вкладывал в них ассигнации.
Я помню, когда Мэгги собиралась выйти замуж, он отозвал меня в сторонку в холле и, оглянувшись украдкой, как будто он боялся, что нас подслушают, сказал: «Как вы думаете, неплохо было бы послать мой «роллс» на свадьбу за Мэгги — отвезти ее в церковь а потом увезти вместе с женихом на обед?» Мне он тоже давал иногда «роллс», чтобы съездить за покупками в Лондон, и еще он послал за мной машину в самый первый раз, когда я еще только приехала к нему поступать. Помню, я тогда застала его в саду, он колол дрова в шахтерском шлеме и в бриджах. Я сказала, что дом потребует частой уборки и вообще с ним много хлопот и что я понимаю, почему миссис Шоу предпочитала их лондонскую квартирку.
Мир не знал мистера Шоу по-настоящему. Он был иногда сама доброта, но через минуту мог показаться самым невежливым человеком, какие только бывают…
Я стр-р-рашно привязалась к мистеру Шоу, пока служила у него, и я очень гор-р-рдилась, что я у него экономка. Я не знала всех его пьес и всяких других произведений, но уж самого-то мистера Шоу я знала. Я знала его как человека. И он был замечательный человек, пр-р-рекрасный человек, и он был гораздо человечнее и гораздо больше похож на других людей, чем обычно думают. Немножко со странностями и ворчун, и к нему нужно было приноровиться, потрафить ему, но зато, ах, что за прекрасный человек он был — щедрый и добрый и такой приятный человек, до самой смерти. Другого уж такого Бер-р-рнарда Шоу не будет».
