Он раздумывал: доносить или нет, и как бы вообще выйти сухим из воды… А тут вдруг Борис со своими дикими взглядами!.. Ведь может повредить!.. И как это было не разузнать заранее, причем тут Борис, как было не догадаться, что такой «фантазер» так или иначе, а должен был иметь соприкосновение к «обществу»?!.

Борис между тем ждал объяснений и изумленно глядел на него. Неловкое молчание продолжалось. Наконец Борис проговорил:

— Я ничего не понимаю! Если ты не с ними — какая же цель?

— А у тебя какая?

— У меня? Да ведь я там не бываю, я всего раз, тотчас после моего возвращения из-за границы, был на их собрании и, убедясь, что не могу примкнуть к ним, ни разу с тех пор не бывал там… Я говорил с тех пор только с отдельными лицами и то потому только, что они сами говорить начинали… и еще — я даже и не говорил, а спорил, доказывал, что им остается единственное — отказаться от всех этих опасных и неисполнимых планов.

— Ты считаешь их неисполнимыми?

— Да! — твердо ответил Борис. — Да, и если бы они чего-нибудь добились, какого-нибудь успеха, я думаю, что во всяком случае зла выйдет больше, чем добра. Но нам нечего и говорить об этом! — раздраженно докончил он.

— Зачем же ты начал? — спросил Владимир.

— Зачем? Да неужели ты не понимаешь, что так я не могу оставить. Если я не могу быть равнодушным к судьбе этих людей, из которых многих даже очень мало знаю, то к твоей судьбе, кажется, тем более уж не могу быть равнодушным!.. И я требую, да, требую от тебя, как от брата, прямого и окончательного ответа — с ними ты или нет?

Владимир несколько раз прошелся по комнате. Он решительно не был приготовлен к этому объяснению и между тем чувствовал, что брат имеет право так говорить, как говорит, и что он ему должен ответить.

— Борис, — сказал он наконец, — ты требуешь от меня откровенности, — хорошо, я буду откровенен с тобою… Но прежде всего дай мне честное слово, что все это останется между нами.

— Я полагаю, что ты мог бы обойтись без этой оговорки! — с невольным укором сказал Борис.

— Ну, хорошо, конечно, я тебя знаю, — поспешно перебил Владимир, чувствуя все большую и большую неловкость. — Ты спрашиваешь: с ними ли я? Нет, не с ними!.. Я… я так же, как и ты, убедился, что они заблуждаются… я не могу одобрить их планов!..

— Так пойди и скажи им это, и скажи скорее, чтобы они знали, чтобы не считали тебя в числе своих, как теперь считают. Скажи скорее, чтобы иметь возможность уйти… Ты, верно, даже не подумал о том чем рискуешь!.. Ты можешь погубить себя… Боюсь, что и теперь поздно, что ты уже скомпрометирован.

Владимир качал головою и в то же время думал: «А ведь он глядит на дело, кажется, как следует!.. Он сейчас захочет выручать… что ж, пусть… может быть, и выручит!..»

— Если я не разделяю их взглядов, то всегда имею способ оправдать себя, — сказал он.

— Как же это ты оправдаешься, если у них против тебя доказательства, и эти доказательства окажутся в руках власти? Что ты ответишь, когда у тебя спросят: зачем же ты, обо всем зная и принимая участие во всех совещаниях, не донес своевременно о том кому следует?

— Время еще не ушло! — вдруг вырвалось у Владимира.

— Как?.. Что?.. Что ты сказал?.. — с ужасом прошептал Борис, ясно, наконец, понимая теперь, какое это предчувствие у него было, и видя, что это предчувствие оправдывается. — Ты хочешь их выдать, донести на них?

— Я ничего не хочу, — мрачно проговорил Владимир. — Но послушай, однако, что такое значит — выдавать, доносить?.. Если действия известных людей я признаю вредными, тогда я обязан довести о них до сведения правительства, которому служу…

Борис, в свою очередь, почувствовал себя смущенным.

— Да тут опять противоречие, — грустно проговорил он, — одно из тех противоречий, каких много бывает в жизни! Но все же выход есть, да, есть прямой выход! — оживился он. — Ты не так поставил вопрос!.. Если я искренно служу какому-нибудь делу — я обязан оберегать его интересы, я обязан защищать это дело от его врагов, воевать с этими врагами. Но тут не то… и ты сам это знаешь… Ты мог им сказать: не говорите мне ничего, потому что если я что-нибудь узнаю, то стану вашим врагом. А ты разве так поступил? Ты пошел к ним как друг, да, ведь и многие из них старые наши друзья и товарищи, они нас любят и верят нам. Ты пошел к ним, ты заставил их признать в тебе соучастника, они были беззащитны перед тобою — и ты… ты станешь убивать их сонными!.. Нет, Владимир, нет, ты не сделаешь этого, ты не опозоришь нашего имени!

Владимир совсем закрыл глаза и кусал губы от злости. «Вот привязался! — думал он. — И я тоже какого дурака разыграл!»

— Ах, да успокойся, ничего я не сделаю! — наконец громко сказал он и хотел выйти.

Но Борис остановил его.

— Брат, брат! — повторял он дрожащим от волнения голосом. — Посмотри на меня, не уходи так, я должен быть уверенным… ты не знаешь, как это мне нужно!..

— Так ты мне все же не веришь? — сказал Владимир, пожимая плечами. — И ты сам не знаешь, чего хочешь и чего от меня требуешь…

Но вдруг он остановился. Очевидно, новая мысль мелькнула у него.

— Хорошо, — прибавил он, — для того, чтобы тебя успокоить, я принесу тебе и отдам на хранение все документы, какие у меня есть, одним словом, все то, что могло бы погубить их… да и меня, как ты полагаешь…

Он быстро вышел, пошел к себе в кабинет, вынул из стола портфель с бумагами, проглядел эти бумаги и вернулся с портфелем к Борису. Но Бориса не было в комнате. Вместо него Владимир увидел Степана, что-то прибиравшего.

— Где Борис Сергеевич? — по своему обыкновению резко спросил Владимир.

— Сейчас здесь были — в спальне они, надо полагать…

Владимир прошел с портфелем, и Степан расслышал, как он говорил в соседней комнате:

— Вот, бери и успокойся, тут все — у меня больше ничего нет. Пусть какой угодно обыск сделают — ничего не найдут… Рассмотри эти бумаги и посоветуй, как мне быть…

Степан очень изумился, услыша слова эти. Он видел, в каком волнении был за минуту перед тем Борис Сергеевич, видел, что и Владимир Сергеевич какой-то особенный.

«Неладное что-то творится, — думал он, — а что такое — и понять невозможно. Давно в доме неладно… И все хуже, да хуже… Господи, чего ждать-то?» Он горько задумался. Он понимал и видел одно, что Владимир Сергеевич и Катерина Михайловна что-то мудрят и чем-то досаждают его барину. Он ненавидел их за это от всего сердца и даже не считал такое чувство греховным.

Борис ничего не успел посоветовать Владимиру. В течение нескольких дней они совсем даже не видались, да и не видали никого из «членов общества».

Между тем события шли быстро. Происходила известная борьба великодушия между великими князьями Константином и Николаем. Великий князь Николай, а за ним и Петербург, присягали новому императору — Константину. Цесаревич Константин в Варшаве отказывался от престола и присягал императору Николаю.

Начиналось смущение. Весьма многим было хорошо известно, что между покойным государем и цесаревичем было заранее решено, что царствовать должен Николай. Но молодой великий князь все же признавал права старшего брата, да и к тому же, несмотря на все свои нравственные силы, он остановился в невольном трепете перед великим бременем царской власти и царских обязанностей. Он думал прежде всего об этих обязанностях и испытывал благородное смирение, недоверие к себе, указывавшие на всю глубину его натуры…

Он решился прибегнуть к последнему средству — просил младшего брата, великого князя Михаила, съездить к цесаревичу за окончательным решением. Великий князь Михаил поспешно уехал. Все хорошо сознавали, что с таким делом невозможно медлить и минуты…

Хорошо сознавали это и заговорщики и решили воспользоваться междуцарствием для своих целей. Когда было получено окончательное отречение от престола цесаревича Константина и войска приводились к присяге императору Николаю, некоторые из офицеров, бывшие членами «общества», стали убеждать солдат, чтобы они не изменяли священной присяге, уже данной ими «императору Константину».