— Он был в библиотеке, — сказал Владимир.

— Боже мой, да мы говорили вовсе не громко. Конечно, он многое мог слышать, но не все — это невозможно… Он, верно, давно уже меня подозревает и ему стало чудиться… Он не так понимал слова… Он в таком возбужденном состоянии все это время, такой фантазер… Ведь ты его знаешь… Так неужели вся моя жизнь, все… все пропало из-за его фантазий? Из-за того, что он недослышал, перепутал? Боже мой… Боже мой!..

Она уронила голову на руки и горько, отчаянно зарыдала. Потом, несколько сдержав свои рыдания, она прерывающимся голосом проговорила:

— Уйдите… Уйдите… оставьте меня… Делайте со мной, что хотите… Но знайте, что вы безбожно несправедливы!.. Знайте, что я не заслужила этого! Какая бы я ни была, какие бы ни были мои недостатки — все же я не заслужила… И если меня погубите… Если я умру… Грех будет на вашей душе!.. Уйдите… Уйдите!.. Оставьте меня…

Она опять зарыдала. Владимир уже окончательно пришел в недоумение.

«Как бы это хорошо было, если бы можно было ей поверить! — думал он. — Она дрянная женщина, конечно. Она способна всячески лгать… Но ведь он до сегодня все же был в ней уверен в этом отношении, он был покоен… Он не в силах усомниться в искренности Бориса… А только разве это неправда, что Борис фантазер, что он экзальтирован, что вечно в каком-то экстазе… Где-то витает. Ведь могло случиться именно так, как она говорит… Трудно из соседней комнаты расслышать каждое слово…»

«Он сказал, что дверь была отперта, но толстая драпировка спущена… — продолжал Владимир свои мысли. — Если они говорили не громко. Конечно — все может быть: он мог слышать, что Щапский несколько раз поцеловал ее руку… Она его бранила за то, что он не писал. Потом они говорили о ребенке… Она жаловалась, плакала… Борис схватил некоторые фразы, его фантазия дополнила остальное… Конечно, теперь ему кажется, что все ясно, что он не пропустил ничего… Иначе он не стал бы говорить мне… Но, может быть, ему только кажется — все это на него так похоже!.. Ведь он же клялся всю жизнь, да и теперь клянется, что в детстве видел фею! Он совсем полоумный… А что если это так, как она говорит, тогда только я в глупом и смешном положении!.. И все эти тревоги…»

Он пристально глядел на нее — пораженную, несчастную и тихую, главное — тихую.

«Да ведь она глупа! — решил он. — Разве она способна так притворяться, так ловко играть… Так придумать?!.»

Он даже позабыл, что не раз сам говорил и доказывал, что самая глупая женщина может быть способна на такую хитрость, какая никогда и в голову не придет умному мужчине.

Он с каждой секундой все больше и больше начинал верить Катрин. Она его победила — к тому же он так рад был этой ее победе. Он вдруг встал и, подойдя к ней, положил ей руку на плечо.

— Успокойся, — сказал он, — я не хочу тебя убивать… Может быть… Может быть, наши обвинения и несправедливы… Успокойся… Дай прийти в себя… Подумать… Ведь и мне не легче твоего!..

С этими словами он вышел из комнаты. Она несколько мгновений просидела еще в своей безнадежной позе… Потом чутко прислушалась, подняла голову — и улыбнулась.

Если бы он мог только увидеть эту улыбку! Но он был далеко. Он чувствовал, что большая тяжесть свалилась с его плеч.

Он вспомнил, что еще не обедал, приказал скорее накрыть себе стол и ел с завидным аппетитом, не покидавшим его даже в самые трудные минуты жизни.

Много было забот и волнений у Бориса — и вот ко всему этому, совсем нежданно, присоединилась еще одна забота. На следующий день после сделанных тяжелых открытий и объяснений с Владимиром рано утром, когда Борис лежал в кровати, Степан, пришедший будить его, подал ему маленький конверт.

— От кого это? — спросил Борис.

— Не знаю, сударь, — отвечал Степан, — приходил с полчаса тому времени человек, подал мне письмо; говорит: ответа не нужно, только чтобы непременно отдать в собственные руки, как только вы изволите проснуться.

Борис посмотрел — почерк совсем незнакомый. Распечатал конверт — на него пахнуло от золотообрезной бумажки тонким запахом духов. Он прочел:

«Если вы, в чем я не сомневаюсь нисколько, истинный друг Б., то ради его спасения, не теряя ни минуты, приезжайте ко мне, София».

Борису нечего было много раздумывать. Хотя почерк и был незнакомый, но он очень хорошо понял, кто такой Б., кто «София» и куда ему следует ехать…

Софья Иванова Баклашева была молодая вдова, ради которой уже несколько лет князь Вельский отказывался от всех прекрасных и выгодных невест, ему предназначавшихся. Борис знал Софью Ивановну, был у нее несколько раз с Вельским, она ему не нравилась. Он находил ее чересчур резкой, мало женственной и не одобрял ее отношение к его другу.

Он знал про нее, что она была сирота, имела хорошие средства, очень рано вышла замуж и года через два после свадьбы разъехалась с мужем, который жил где-то не то в деревне, не то в одном из южных провинциальных городов.

Софья Ивановна, разойдясь с мужем, приехала в Петербург, где и поселилась. У нее были родные, были связи, но она не сумела поладить с родными, не сумела поддержать связей в обществе. От нее отвернулись, и скоро она очутилась окруженной почти исключительно мужским обществом. Молодые люди, конечно, ухаживали за нею, она охотно смеялась с ними, кокетничала; но никто из них не мог похвастаться особенной близостью к ней.

Наконец, она познакомилась с Вельским. И не прошло месяца, как все, их знавшие, стали говорить об их отношениях. Софья Ивановна нисколько не скрывалась, ее часто встречали вдвоем с Вельским. Она, очевидно, бравировала общественным мнением. Дамы окончательно перестали с нею кланяться и записали ее в разряд «погибших» женщин. Полтора года тому назад умер ее муж. Приятели Вельского, зная его постоянство, были уверены, что он на ней женится, не побоясь скандала. Но время проходило — а он не женился. Еще недавно, серьезно беседуя с Вельским, Борис решился спросить его — почему он не женится до сих пор на Софье Ивановне.

— Мне кажется, что как масон и честный человек, ты непременно должен на ней жениться! — сказал Борис со свойственной ему относительно близких людей резкой откровенностью.

Вельский не смутился этими словами.

— Конечно, должен, — ответил он, — и мало того, что должен, я хочу этого пуще всего на свете…

— Так что же мешает?

— Она не хочет!

— Почему так? Ты должен убедить ее, должен объяснить ей…

— Попробуй — это не так легко, как кажется… Ты ее совсем не знаешь!.. — со вздохом проговорил Вельский.

Борис замолчал и с тех пор не поднимал этого разговора. Он в сущности даже был доволен, что «она не хочет», — не такую жену желал бы он для своего друга.

«Вряд ли она его серьезно любит, и в таком случае с ее стороны это очень честно, что она его не связывает. Но долго ли будет тянуться эта история?» — думал он.

Теперь, получив раздушенную и таинственную записочку Софьи Ивановны, он встревожился не на шутку. Что грозит Вельскому? Ему может грозить только одно — может быть, все раскрыто, он арестован… Нужно спешить скорее и решить, что можно для него теперь сделать.

Борис поспешно оделся и поехал к Софье Ивановне. Она уже давно ждала его. Она приняла его в своей маленькой, кокетливой гостиной, устроенной с причудливым и смелым вкусом женщины, у которой слишком много свободного времени и много воображения.

Софье Ивановне было теперь лет двадцать семь; высокая, несколько полная, с развязными манерами, она никак не могла назваться не только красавицей, но даже и просто хорошенькой женщиной, — к ней совсем не шло это слово «хорошенькая». У нее были крупные, неправильные черты, большие темно-серые глаза, густые, почти сросшиеся брови и великолепные темные волосы, непослушно вьющиеся от природы, с большим трудом укладывавшиеся в модную прическу и то и дело ее расстраивавшие.

Софья Ивановна своими белыми, большими руками крепко сжала руку Бориса.