«Что вы со мною сделали?»

У Бориса сильно забилось сердце. Он еще не понимал, не знал, кто это, но уже предчувствовал что-то недоброе.

«Что вы со мной сделали?» Мало ли кому и по какому поводу могла она сказать это. Но в звуках ее голоса послышались Борису такие ноты, на какие он даже не считал ее способной.

Он хотел встать, войти в гостиную, но вдруг почувствовал себя как бы парализованным. Его сердце шибко стучало, он невольно затаивал в себе дыхание. Он ничего уже не соображал, он только слушал…

Он слышал все и, по мере того как они говорили, у него все больше и больше начинала туманиться голова. Тоска его охватила. И в то же время он оставался неподвижен. Он уже не мог себе задавать вопроса: что он делает, хорошо ли делает, что не дает знать о своем присутствии, что подслушивает…

А разговор их продолжался, и каждое новое, произнесенное Катрин или Щапским слово, так и ударяло Борису прямо в сердце…

Вот она говорит: «Мой будущий ребенок — твой ребенок».

Последняя надежда, остававшаяся Борису, исчезла. Ужас охватил его. Он не мог больше вынести. Не помня себя, он вскочил с кресла, книга упала с пюпитра на ковер. Он схватился за голову, у него будто подкосились ноги, и он снова опустился в кресло, пряча лицо в холодных сафьянных подушках, будто желая скрыться от этого позора, который поразил его так, как будто это был его собственный позор.

Теперь уже он ничего не слышал и не видел. Такое мучительное полузабытье продолжалось несколько минут. Наконец он пришел в себя и поднялся. Что делать? Уйти, уйти скорее от этой грязи, чтобы только ничего не видеть!..

Пока его сомнения были только сомнениями, он еще мог рассуждать хладнокровно. Он видел опасность, но надеялся, что это не более как опасность, что она еще может быть и будет отстранена. Щапский уехал, не возвращался и до сих пор о нем не было никакого слуха. Потом, наконец, он вернулся, но, как видно, не спешил с первым визитом. Бог даст, все обойдется, и увлечение Катрин пройдет…

Он не смел подозревать ее в большем. Но теперь эти неожиданные откровения оглушили его как громом. Не только падение, но и последствия этого падения, — самое худшее, что только могло случиться, чего никто, ни он, ни мать, не имели никогда в мыслях!..

И что же теперь делать, как быть? Он не мог ничего понять, ничего придумать. Он чувствовал только с каждой секундой возраставшую потребность уйти, вздохнуть свежим воздухом. Он задыхался. Он уже направился было через библиотеку в противоположные двери; но тут услышал громкие истерические рыдания Катрин. Эти рыдания были так страшны и отчаянны, что в нем мелькнуло естественное, простое чувство жалости к живому, физически страдающему существу. Он вернулся и вошел в гостиную.

Возбуждение, испуг и ужас Катрин завершились обмороком. Он невольно растерялся. Его отвращение, негодование, страдание — все вдруг утихло. Он только сознавал, что нужно привести ее в чувство и по возможности теперь, хоть на это первое время, первые минуты, избегнуть огласки, скрыть эту сцену от домашних и прислуги. Он поспешил к двери, запер ее на ключ, потом вернулся к неподвижно лежавшей Катрин, заметил на столике флакон с английской солью, приложил его к ее ноздрям, стал дуть ей в лицо. Мало-помалу она очнулась, приподнялась, села, взглянула на него своими блуждающими глазами.

Она была страшно бледна, ее губы тряслись. Она опустила глаза и не была в силах поднять их снова. Во всей ее фигуре, в выражении ее лица теперь виден был страх, почти панический страх. Борис молча стоял перед нею, не находя слов. Да и что бы мог он сказать ей?

Она уже не плакала. Она сделала над собою усилие и опять на него взглянула. Но теперь в ее глазах было кроме страха еще что-то новое. Она собиралась с мыслями, искала выхода. У нее вдруг мелькнула надежда:

«Чего же я так испугалась? Может быть, он ничего не слышал… да и, конечно, это так!.. Он вошел в библиотеку с той стороны, услышал, что я плачу — и прибежал… Что у него лицо такое — это понятно: я его испугала…»

— Ах, Борис, — прошептала она, — я не знаю, что со мною, я, верно, очень больна!.. Мне вдруг стало так дурно!.. Как хорошо, что ты услышал… теперь проходит… это ничего, это пройдет…

Она старалась проговорить все это самым спокойным, естественным тоном, как будто не придавая им значения. Вся кровь бросилась ему в голову. Он побагровел. Стиснув зубы, он ответил ей:

— Я все время был в библиотеке, я все слышал от первого до последнего слова…

Она вскрикнула, стала хватать себя за лицо, за голову, вскочила с кресла, стала метаться по комнате, как пойманный зверь, и в то же время говорила, сама не зная что:

— Что ты слышал? Ничего не мог слышать!.. Все это пустяки… ничего ты не понимаешь, я могу объяснить тебе… ты увидишь… ты Бог знает что думаешь… это неправда!.. И как благородно следить, ловить, подслушивать!..

Он даже совсем растерялся от этих слов.

— Я не хотел подслушивать, — сказал он, — и был бы очень счастлив, если бы меня там не было. Вы могли бы слышать, что я там. Но о чем же теперь говорить нам с вами — говорить не о чем!.. Очнитесь, успокойтесь и уходите скорее в свои комнаты, чтобы, по крайней мере, посторонние не видели этого позора…

Но с нею произошла внезапная перемена. Она победила свой первый невольный страх, затем она увидела, что выйти из этого положения не может. В ней поднялась злоба. Она остановилась перед Борисом, так сжимая себе руки, что даже пальцы хрустели. Она в упор глядела на него своими злыми, холодными глазами.

— А, так вот как! — почти прошипела она. — Ну что же — вражда так вражда! Я женщина, я больна… я вот как больна!.. Но вы хотите бороться со мною!.. Что ж… будем бороться! И еще увидите — я не поддамся… Вы лгун, вы клеветник! Вы все выдумали из злобы, из ненависти ко мне… вы хотите очернить меня перед родными, перед мужем, опозорить меня… для чего — я это понимаю! Для того, чтобы выжить меня из дому… я мешаю вашей невесте… этой низкой интриганке, этой дряни… нищей!..

Она пришла в такое состояние, в котором не рассуждают.

— Молчите! — крикнул Борис отчаянным голосом, невольно кидаясь к ней, готовый зажать ей рот рукою.

Она отступила.

— А! Вы бить меня хотите!.. Что же — прибейте больную женщину!.. Что же… бейте!

Но в то же время она побежала к двери, толкнула ее, увидела, что она на ключе, отперла и выбежала с криком.

— Бьет, бьет!..

Борису показалось, что он сходит с ума. По счастью, в соседних комнатах никого не было, никто ничего не слышал.

Катрин вдруг остановилась перед зеркалом, отерла платком себе лицо и быстрым шагом направилась к себе в комнаты.

Борис стоял как в оцепенении. Но эта чересчур уж невозможная сцена все же как будто ему что-то выяснила. Он быстрыми шагами стал ходить по комнате, заставляя себя успокоиться. Он мало-помалу получал способность думать. Последние остатки невольной жалости, которые еще были в нем до сих пор относительно Катерин, теперь уничтожились. В этой женщине не оставалось для него ничего неясного…

«Что же делать, — решил он, — придется войти с нею в соглашение!»

У него не хватало сил открыть глаза отцу и матери — это убьет их. Но как быть с братом?..

И едва он остановился на этом вопросе, как брат уже был перед ним.

Владимир, по своему обыкновению, аккуратно возвращался к обеденному часу. Эта была его особенность. Он вообще не любил сидеть дома, его можно было встретить всюду, но он всегда упорно отказывался от приглашений на обед. И обеденное время, иногда в течение целых недель, было единственное время, когда он бывал дома. Он вошел, как и всегда, с самодовольным видом, с полузакрытыми глазами, красивый, молодцеватый, уверенный в себе.

— Каким образом ты здесь, Борис? — входя сказал он. — Разве ты дома обедаешь сегодня, а не с ними?.. Я думал здесь найти жену. Без меня был Щапский… наверно, есть что-нибудь интересное…

Но он не договорил и остановился, заметив на расстроенном лице Бориса что-то особенное, совсем не обычное. Он хорошо знал лицо брата и потому ясно увидел, что случилось что-нибудь очень серьезное. Он даже совсем раскрыл глаза и взглянул еще раз на Бориса.