– Она приятная женщина. Плюс, она сказала, что у вас день рождения, – с улыбкой ответила она. – Кстати, сколько вам?
– Достаточно, чтобы уже не быть идиотом, – пробормотал я.
– Но еще слишком мало, чтобы начать переживать? – игриво добавила она, заливаясь смехом.
– Что-то вроде.
– Вы должны были сказать мне про день рождения, – сказала она – Я бы вам что-нибудь приготовила.
– Мне ничего не нужно.
– Ой, да бросьте. Вы еще слишком молоды, чтобы так цинично относиться к дням рождения, мистер Каллен. Плохой опыт?
Я закатил глаза и сделал последнюю затяжку, прежде чем бросить окурок на землю.
– Оставь эту тему.
– Я могу сделать торт, – сказала она, пожав плечами и выбросив свою сигарету. – Какой ваш любимый?
Я напрягся от этих слов, перед глазами тут же встало воспоминание об Изабелле на кухне в Форксе. Она готовила мне итальянский кремовый пирог, и я сказал ей, что теперь это любимое мое лакомство, ведь это, черт возьми, самая вкусная вещь, которую я только пробовал.
– Я не люблю торты, – пробормотал я, злясь, что начал вспоминать. – Если ты на самом деле хочешь что-то для меня сделать, так почему бы хоть раз не закончить свою работу вовремя?
– Как хотите, – сказала она, а я развернулся и пошел в дом.
Я резко хлопнул задней дверью и сам вздрогнул от звука, голова все еще болела. Я поднялся наверх и вернулся в комнату, где был до этого. Упав на кресло, я открыл ноутбук и включил его, располагаясь поудобнее и взъерошивая волосы. Школьные задания сами, на хер, не делаются, и у меня нет иного выбора, кроме как взяться за это дерьмо.
Время еле ползло, один гребаный час показался мне проклятой вечностью. Я слышал, как звонил дверной звонок, но проигнорировал его, зная, что по важным вопросам мне перезвонят. У меня не было настроения для тупой компании, я пытался сконцентрироваться на музыкальных теориях, но вместо этого мысли постоянно дрейфовали к ней.
Несколько минут спустя раздался стук в дверь, и я застонал, от злости дергая себя за волосы.
– Что? – заорал я.
Дверь открылась и на пороге возникла Леа, в руках она держала большую плоскую коричневую упаковку.
– Это только что привезли из службы доставки, – сказала она.
Я вздохнул и прикрыл компьютер, отодвигая его в сторону. Она подошла и положила вещь на стол, я подозрительно осмотрел посылку, думая, что, б…ь, это такое. Я заметил, что на обратном адресе была написана какая-то галерея искусств.
– Как думаете, это подарок на день рождения?
– Почему ты всегда такая любопытная сука?
– А почему вы вечно такой мудак?
Я удивленно глянул на нее и увидел на ее лице насмешку.
– Нужно иметь гребаную храбрость, чтобы сказать мне такое, – ответил я, приподняв бровь. – Тебе еще что-то нужно? Если нет, выметайся отсюда ко всем чертям.
– Нет, это все, – сказала она. – И кстати, я закончила. Все сделано вовремя, спасибо-вам-огромное.
– Не вовремя, – сказал я.
Она закатила глаза и развернулась, но тут я позвал ее по имени. Я открыл верхний ящик стола и вынул оттуда чековую книжку, быстро выписывая ей чек. Я протянул ей его, и она ухмыльнулась, возвращаясь назад и забирая чек у меня из рук.
– Лучше бы он был настоящий, мистер Каллен, – сказала она.
– Мои чеки хоть раз не принимали? – спросил я, наблюдая, как она покачала головой. – Так я и думал. А теперь катись к дьяволу, а то я передумаю и заберу его.
– Не заберете, – с уверенностью сказала она, расплываясь в улыбке.
Повернувшись, она снова пошла к двери и исчезла в коридоре. Я услышал с лестницы ее голос.
– До следующей недели!
– Какое счастье, – пробормотал я.
Весь прошлый год Леа проходила раз в неделю, она убирала и следила за порядком в доме. Я отказался брать в дом раба, это было бы как удар ниже пояса, поэтому Эсме нашла мне подходящего человека. Леа была надежной, и ей можно было верить, она была дочерью друга Эсме, и, несмотря на острый язычок и большой грязный рот, а также то, что ей было насрать на меня и мои приказы, она была хорошим работником. Я немало платил ей, и знал, что она никогда не предаст меня. Сейчас я уже достаточно взял себя в руки и мог обойтись без нее. Но, надо признать, мне нравилось иметь поблизости человека, который говорил со мной, наплевав на то, кем я являюсь.
Я открыл нижний ящик, чтобы достать нож, а потом резким движением надрезал бумагу и сорвал ее, обнажая полотно. Это было абстрактное изображение фортепиано, клавиши казались кривыми и извитыми. Картину орошали брызги красной краски, которые подчеркивали черно-белые тона всего остального. То тут, то там виднелись неровные строчки с нотами, которые сплетались в мелодию. Сероватые тона поверх рисунка казались туманной дымкой. Картина была выразительной, завораживающей с первого взгляда.
Я понес рисунок вниз и приложил его к стене над фортепиано, с минуту любуясь.
– Эсме, – пробормотал я, вспоминая, как она говорила о подарке.
Я улыбнулся и тряхнул головой, прежде чем вернуться наверх. Подарок оказался приличным, в отличие от прошлогоднего, когда она купила мне сраную книгу о самопомощи.
Остаток дня пролетел мгновенно, я заканчивал школьную работу, а после наступления ночи умылся и натянул приличную одежду. Мне наконец-то стало лучше, тело отходило от попойки, и я был готов принять еще не одну дозу спиртного.
Я задержался на кухне, уделив внимание «Серому Гусю», а потом поднял глаза на часы и в расстройстве чувств взъерошил волосы. В темноте комнаты красные светящиеся стрелки сообщали, что скоро десять. Я думал, что делать; мне отчаянно хотелось пойти спать, но слова Эсме всколыхнули во мне чувство вины. Я знал, что отец сейчас в городе, и Джаспер тоже, и все они будут праздновать приближение клятвы Эмметта. Какая-то часть меня чертовски хотела быть там, но оставался и тот я, который обижался на Эмметта за все услышанное от него дерьмо и не хотел видеть его без извинения. Я знал, что не дождусь этих слов, и честно, он, б…ь, думает так же, я уверен. Но Эсме была права, когда говорила, что мы братья, и у него сейчас важное событие в жизни.
Осмотрев кухню, я начал рыться по ящикам в поисках гребаного «Ксанакса», или чего-то еще, что успокоит мою нетерпеливую задницу. Я застыл, когда открыв ящик у раковины, заметил сложенный листочек бумаги. Боль в груди стала невероятно сильной, я перестал дышать, и резко захлопнул дверцу, заливаясь слезами. Это последнее, что мне было сейчас нужно, я купался в гребаной жалости к самому себе, а ведь мне нужно быть сильным, сейчас не время для разбитого сердца. Но боль была столь сильной, что я не мог больше ни о чем думать. Я знал, что написано на этой бумаге, и знал, откуда она, б…ь. Я перечитывал ее чаще, чем мог сосчитать, лист был затертым и помятым от постоянного складывания и развертывания, а слова врезались в мою память, как будто высеченные ножом.
«Эдвард.
В той книге, «Грозовой перевал», которую ты дал мне, в книге твоей матери, есть строчка.
Если все прочее сгинет, а он останется, я еще не исчезну из бытия.
Во всей книге эта фраза моя любимая. Я часть тебя, а ты часть меня, и так будет всегда. Sempre. Я подумала, что ты захочешь знать. Я люблю тебя. Ты же в курсе, да? :)
Белла."(5)
Понятия не имею, когда она это написала, на записке не было ни даты, ни указания, что вдохновило ее на это. Она часто оставляла мне маленькие заметки на зеркалах, покрытых паром, и всякое такое, но эта выскользнула из кармана моего зимнего пальто. Я нашел ее вскоре после приезда в Чикаго, и слова преследовали меня постоянно, я снова и снова прокручивал их в памяти. Она часть меня, это, на хер, ясно – без нее в моей жизни образовалась чертова дыра, и я иногда думал, чувствует ли она то же самое. Ей так же больно, как и мне? Она мучается от ощущения, что ее сердце вырвали из груди, и она уже никогда не будет целой? Она когда-нибудь думала о том, чтобы приехать ко мне и попытаться остановить? Любит ли она меня до сих пор? Смогла бы любить после всего?
