Она сидела тихо, и слезы продолжали стекать по ее щеке. Я просто вытирал их и смотрел на нее, сохраняя молчание и давая ей время смириться со всем этим.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал из-за меня, – тихо сказала она.

– Я знаю, – ответил я. – Тебе не стоит беспокоиться об Алеке. Он знает, что делает. Если бы он не был уверен, он бы не сделал этого. Ты можешь не доверять им, Белла, но ты должна доверять мне, и если я говорю, что это единственный выход, детка, значит, так и есть. Только так мы сможем быть вместе, только так ты сможешь быть свободна. Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня, и я очень надеялся, что до нее дойдет смысл моих слов. Я понятия не имел, как устроен весь этот дерьмовый механизм рабства, и до сегодняшнего дня даже не интересовался тем, как проходит процедура освобождения кого-либо из рабов. Я предполагал, что она может сбежать, но был чертовски наивен и обманывался с самого начала. Когда я пошел поговорить с отцом и Алеком, они объяснили мне, что существуют определенные обязательства, и освобождение раба было из разряда совсем не типичных случаев. Ведь рабы видели много дерьма, которого видеть не должны, и слышали всю ту хрень, которая для их ушей вовсе не предназначалась, и единственный способ, при котором раб может выйти из-под наблюдения своего владельца, это если кто-то из мафиози готов вступиться и подтвердить его лояльность.

По существу, ручаться за кого-то – это все равно, что снова присягнуть проклятой Омерта (1), но на этот раз клясться в верности кого-то другого, и нет никого, кто с легкостью взял бы на себя такое обязательство. Нарушение его означало смерть, и не было никакой возможности по-настоящему гарантировать, что раб не вонзит тебе нож в спину, как только освободится. Нужно было хрен знает как доверять тому, за кого поручаешься, а эти ублюдки никому не доверяли, так что раб должен быть уж очень важен для кого-то из Боргата, чтобы он решился заступиться за него. Я не знал истинных мотивов Алека, и для кого конкретно он это сделал, но от этого я был благодарен ему не меньше.

Я хотел, чтобы Изабелла понимала, насколько это было серьезно, как многим моя семья пожертвовала и продолжала жертвовать ради нее, чтобы она поняла, какая она особенная… что она стоит всего этого, но я боялся, что, сказав, добьюсь обратного эффекта и только лишний раз заставлю ее чувствовать себя виноватой. Она только приобрела уверенность в себе и самоуважение, и чертовски глупо было бы объяснить ей, что ради нее люди оказывались на линии огня – это уничтожит прогресс, которого она достигла. Мне совсем не хотелось, чтобы она чувствовала давление или думала, что счастливый конец уже близок, потому что это было не так, но я знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она так это и воспримет.

– Я доверяю тебе, – сказала она, наконец, тихим голосом, наполненным эмоциями.

Я вздохнул свободнее от того, что она не собиралась требовать от меня дальнейших объяснений. Я протянул руку и, обняв ее, притянул к себе в постель. Рукой нашарил одеяло и накрыл нас, стараясь расслабиться. Мои глаза горели от усталости, а в голове стучало из-за слишком большого количества проклятых мыслей. Я хотел спать и на некоторое время забыть обо всей этой херне.

– Хорошо, я рад, что ты доверяешь мне, – сказал я, зевнув в середине своего высказывания.

Изабелла легко рассмеялась, и я тоже засмеялся, крепче прижимая ее к себе.

– Давай спать, tesoro. Я чертовски вымотался.

– Хорошо, – тихо сказала она, поудобнее устраиваясь в моих руках.

Я закрыл глаза, наслаждаясь ее теплом, сон быстро накрывал меня.

– Я люблю тебя, Эдвард, – прошептала она после непродолжительного молчания едва слышным голосом.

Я промычал ей в ответ.

– Люблю тебя, – пробормотал я перед тем, как отключиться.

Много времени спустя, когда комната была уже залита светом, я открыл глаза и несколько раз моргнул, оглядываясь по сторонам. Я сел и бросил взгляд на будильник, ошеломленный тем, что уже почти полдень. У меня было похмелье, и голова слегка кружилась, в висках лихорадочно пульсировало. Я сидел с минуту, пытаясь прояснить голову и окончательно проснуться, чувствуя какой-то дискомфорт. Через минуту я понял, что уже второй день подряд я засыпаю со своей девушкой на руках, да вот только просыпаюсь один. Это почти входило в привычку, и ни хрена мне это не нравилось.

Я вылез из постели, пошел в ванную и быстро принял душ. Смыв с себя пот и грязь, я вылез, почистил зубы и посмотрел на себя в зеркало. Я выглядел замученным и отчаянно нуждался, черт возьми, в стрижке, но во всем остальном это был все тот же старый Эдвард Каллен. Те же зеленые глаза, те же бронзовые волосы, та же улыбка. Тот же я, которого я видел в зеркале каждый день все эти годы, но я больше не чувствовал себя прежним. Это не из-за того, что я стал старше и чувствовал себя мудрее, или еще какая-нибудь такая же фигня. Это из-за нее я чувствовал себя другим. Полноценным, как будто обрел, наконец, недостающий элемент, и окончательно восстановился.

Я понятия не имел, где, мать ее, она была в тот момент, но знал, что недалеко, и этот факт только успокаивал меня. Я чувствовал себя позорной задницей гомика, признаваясь в этом, но она меня приручила. Прежде чем она вошла в мою жизнь, я всегда говорил, что в любой день недели предпочитаю похоть любви, но сейчас я вынужден забрать свои дерьмовые слова обратно. После того, как в Белле я нашел любовь, я выбрал гребаный трепет в сердце вместо ни к чему не обязывающих перепихов.

Я вздохнул и пошел в спальню, достал джинсы и футболку и натянул их. Застегнул «Rolex», который – вынужден признать – был чертовски приятным подарком, и направился к выходу из комнаты, и пересек коридор, устремляясь к лестнице. Я хотел было спуститься на второй этаж, когда что-то привлекло мое внимание, и я заметил, что дверь в библиотеку распахнута. Мгновение я колебался, прежде чем подкрасться к ней, толкнуть и тихо заглянуть внутрь. Я улыбнулся, когда увидел ее в другом конце комнаты, разглядывающую ряды книг, кончиками пальцев она прикасалась к корочкам, читая названия.

Я скрестил руки на груди, прислонился к двери, и просто наблюдал за ней некоторое время. Она будто была очарована этой комнатой, казалась такой спокойной и сдержанной в окружении книг. Мне было любопытно, заложено ли это в ней, или то результат воспитания. Я был удивлен, что книги настолько очаровывают ее, потому что никогда раньше она не стремилась попасть в эту комнату, а, может, она родилась чертовым книжным червем.

Она вытащила с полки книгу в коричневом кожаном переплете и нахмурилась, пристально изучая обложку. Я хихикнул, ее глаза метнулись в мою сторону, и выражение глаз сменилось на удивленное. Увидев меня, она улыбнулась и покраснела.

– Я не слышала, как ты вошел, – сказала она.

Я пожал плечами, по-прежнему глядя на нее.

– Ты не единственная, кто знает, как передвигаться бесшумно, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Хм… ну, может быть, нам стоит повесить на тебя колокольчик, Эдвард, – сказала она, шутя, оборачиваясь и убирая книгу обратно на полку.

Я засмеялся и покачал головой, вспомнив, когда сказал ей это дерьмо в ее первый день с нами, когда она неожиданно возникла передо мной на кухне.

– Да, но я, по крайней мере, не довожу тебя до гребаного сердечного приступа, – сказал я. – Ты же постоянно пугаешь меня до чертиков. Я несколько раз думал, что мое сердце не выдержит.

Она обернулась и посмотрела на меня, приподняв брови.

– Не будь так в этом уверен, – сказала она. – Ты заставляешь мое сердце бешено колотиться каждый раз, когда подходишь ко мне. Я часто задаюсь вопросом, не выскочит ли оно из груди от такого напряжения.

Я засмеялся и покачал головой, оттолкнувшись от двери. Я подошел туда, где стояла она, радуясь, что сегодня утром она пребывала в хорошем настроении. Я волновался, как она будет вести себя после вчерашнего разговора, но был счастлив увидеть, что она, казалось, пришла к согласию с этим. Я обернул руки вокруг нее, потом наклонил голову и прижался к ее губам. Она раскрыла губы, и я поцеловал ее страстно, наши языки переплелись. Через несколько мгновений я отстранился и нежно схватил зубами ее нижнюю губу. Ее дыхание участилось, когда она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.