– Ты когда-нибудь задумывался, почему из всех людей я попросил научить ее вождению именно тебя, Эдвард? Самого неуравновешенного в семье? – спросил он.

– Чтобы попытаться разлучить нас? – сказал я, глядя на него.

– Ты меня когда-нибудь слушаешь? Мать твою, сын, ты что – такой тупоголовый? Я только что сидел и говорил, что не хочу вас разлучать. Я не настолько бессердечен, – сказал он голосом, полным раздражения. – Клянусь, иногда мне интересно, какое у тебя на самом деле мнение. Ты, наверное, считаешь, что я иррационально жестокий и бесчувственный человек, который обожает мучить людей, но это не так. Думаешь, твоя мать была бы со мной, будь я, нахер, так ужасен?

Он действительно начинал злиться и обижаться, могу сказать точно, хоть он и пытался сдержать голос, потому что мы были на публике. Он смотрел на меня с секунду, очевидно, ожидая ответа, и я вздохнул, внутри умерла сраная надежда, что вопрос риторический.

– Не знаю. Понятия не имею, что было в голове у моей матери, – сказал я. – Но я уверен, что она не была бы счастлива, узнав, что ты купил Изабеллу и привез ее сюда в таком статусе, особенно если она так чертовски ей нравилась, как ты описываешь.

Он покачал головой.

– Ты был слишком мал, когда твоя мать… умерла, – сказал он, невнятно произнося слово. – Удивительно, что ты так хорошо ее помнишь, но, честно скажу, твоя точка зрения сильно зависит от возраста. Я сделал многое за годы, что разочаровало бы твою мать, включая то, что я бросал вас, мальчики, и что я сделал Изабелле в тот день, но я вполне уверен, что от покупки она бы не расстроилась. Она бы, нахер, поблагодарила меня за нее, – резко сказал он.

Я прищурился.

– Думаешь, мама благодарила бы тебя за покупку гребаного раба? За такое обращение с другим человеком, за лишение свободы? Ты, нахер, больной, если так думаешь, – я сорвался, разозлившись, что он выставляет маму в таком свете. Да, я был мал, но она никогда не причиняла боль другим людям. Она была охеренно сострадательной и любящей.

Он ударил рукой по столу, выплескивая гнев.

– Кто ты такой, чтобы говорить мне о неуважении к другим людям? Погляди, как ты со всеми обращаешься!

– И чья это сраная вина, а? Чья, на хуй, вина, что я, блядь, такой? Чья вина, что я должен был смотреть, как она, блядь, умирает? – закричал я, отталкивая стул и вставая.

Он смотрел на меня, сжимая кулаки, ее ноздри раздувались. Он хотел, блядь, ударить меня, я знал это, моя адская удача, что мы на людях, и он не сможет.

– Не моя, – ответил он низким и хриплым от гнева голосом.

Я прищурился и хотел поспорить с этим тупизмом, потому что знал, что его вина больше всех, но сзади раздался голос. Мы оба обернулись и заметили менеджера, который на нас уставился. Осмотревшись по сторонам, я заметил, что все на нас пялятся, мы, очевидно, кричали громче допустимого. Я вздохнул, покачивая головой. Отец встал и достал из кошелька наличность, кидая ее на стол. Затем взял ключи и пошел к выходу. Я поколебался, раздраженный, но последовал за ним через минуту.

Мы забрались в машину, и он завел ее, отъезжая от ресторана. Мы оба молчали, думая о своем. Он ехал, не превышая скорость, и я знал, что потребуется паршивая уйма времени, чтобы попасть домой.

Наконец, мы подъехали к дому, и он громко вздохнул, разрывая напряженную тишину. Он достал ключи из замка зажигания, и я протянул руку к двери, но тут он схватил меня, останавливая. Я оглянулся на него с удивлением, думая, что он, нахер, собрался делать, и заметил, что он хмурится. Гнев исчез, и на смену ему пришла боль и грусть.

– Я приказал тебе обучить ее вождению, потому что, как я сказал, я не считаю, что ты точно понимаешь, во что ввязываешься. Она целую жизнь была отрезана от мира. Она не знает многих вещей и не переживала то, что для нас кажется естественным. В границах твоей спальни между вами всё может быть идеально, но это не реальный мир. Если ты хочешь получить с ней шанс в реальном мире, ты должен набраться терпения. Это будет выводить тебя из себя, и пугать ее. Несмотря на её лишения, она крайне наивна, сын. И взвешивая возможность, что однажды вы сможете быть вместе в реальном мире, я подумал, что лучше тебе встретиться с этой ее частью. Потому что уже там, на пути, это ляжет на твои уродские плечи, и вариант с визитом к психологу не пройдет, когда ты окажешься в говне. Тебе предстоит держать её за руку и вести, учить здравому смыслу, потому что, когда ты вырос в проклятом сарае посреди пустыни, у тебя нет других навыков выживания, кроме как там. Это все, что она знает. Я пытаюсь помочь тебе, Эдвард, а не навредить, – сказал он.

Я уставился на него, чувствуя вину. Но стоило мне открыть рот, как он поднял руку и остановил меня.

– Жизнь – похабная штука, ты знаешь. И она не похожа на то дерьмо, которое описывают в книгах или показывают по телевизору. Вещи не складываются идеально, и осколки уже не будут маленькой безупречной вазой. И мир вокруг не усеян радугами, солнечным светом и счастьем. Он уродливый и безнравственный, и не всегда весёлый. Думаешь, твоя мать была бы разочарована, что я привез Изабеллу в этот дом, в эти условия? Ты ошибаешься. Понравилось бы ей это? Нет. Даже мне это не нравится. Но так уж есть, Эдвард. И, однако, я действительно думаю, что твоя мать была бы крайне разочарована, если бы я наобум бросил этого ребенка в мир, и ждал, что она выживет. Она может пережить хозяев, и может высоко держать голову, не позволяя себе сломаться, но скажи мне кое-что, Эдвард. Если бы я назвал ее другом семьи и записал в высшую школу Форкса, как только она приехала, думаешь, она бы выжила? Потому что я знаю ответ, и это – «нет». Она не смогла бы. Она знает то, что знает, и это всё. Она знает рабство и боль, всё остальное, относящее к выживанию в реальном мире, далеко от нее. Она может пережить издевательства, но как, ты думаешь, она переживет твоих шлюх, столкнувшись с их уродством? Никак. Наша жизнь чужда ей, и она привыкла быть покорной. Они бы съели ее живьем.

Он замолчал, и я сохранял тишину, потому что я слышал убедительность в его голосе, указывающую, что он говорит дело. Я был чертовски поражен, даже не знал, что ответить. Никогда не задумывался об этой хренотени, я слишком зацикливался на том, что плохого он делал мне, чтобы остановиться и подумать, а что будет лучше для нее.

– Я дал Изабелле именно то, в чем она нуждалась. Она нуждалась в системе, ей нужно было поработать над своим внешним видом, прежде чем попасть в реальную жизнь. Потому что это совсем другой мир, Эдвард. Ты любишь ее? Хорошо, любишь. Но не смей возражать мне и даже думать, что ты лучше меня понимаешь ситуацию. Я знаю, что делаю, и тебе это может не нравиться, ты можешь это не понимать, но именно это должно быть сделано. Для меня это не развлечение, сын, я не получаю никакого удовольствия. Но я это делаю, и этого должно быть достаточно, чтобы заработать твое чертово уважение.

Он обернулся ко мне и схватил за руку, напугав меня. Я напрягся, ожидая, что он, нахер, ударит меня или что-то еще, но вместо этого он расстегнул мои часы и снял их. Он бросил их на пол и повернул руку.

– Fiducia Nessuno, – колко сказал он, кивая в сторону моей татуировки на запястье, которая была под часами.

– Не верь никому. Это херня, Эдвард. Так ты не сможешь, нахер, жить, и не сможешь мне верить. Может, для тебя это сложно, но необходимо. Изабелла принадлежит мне, а не тебе, и если ты хочешь попытать с ней счастья, прекращай вести себя, как будто обладаешь властью или мудростью, потому что у тебя нет ни того, ни другого. Ты слаб и наивен, почти так же наивен, как она. Это трудно, но ты должен научиться не лезть не в свое дело и верить, что я делаю то, что необходимо. Я надеялся, что, черт побери, мне не придется говорить тебе это, но ты должен следить за собой и прекратить во мне сомневаться. Я скажу то, что тебе необходимо знать, не больше и не меньше, и я позволю то, что позволю. Люби ее, если хочешь, но решения оставь мне. Прими это, сын, или я потеряю тебя, как потерял твою мать.