Другой наш сын, на самом деле старший, был послан нам Богом. Еще до рождения Джаспера, Элизабет была волонтером в центре помощи изнасилованным женщинам, и там была девушка по имени Мария. Марию изнасиловали, и она забеременела. Элизабет старалась ей помочь пройти через это. Мария родила и сбежала, моя жена переживала, что произошло с ней и ребенком. Однажды в обед Элизабет случайно решила съездить в центр, чтобы показать Джаспера, и заметила Марию, она стояла на улице на углу. Приблизившись, она поняла, что женщина плачет и паникует, в руках она держала ребенка. Она практически всунула ребенка в руки Элизабет, и жена взяла его, сбитая с толку. Мария заявила, что больше так не может; не может смотреть на ребенка – постоянное напоминание случившегося. Элизабет стояла на месте, с беременностью в несколько месяцев и держала на руках двух детей, не знающая, что делать. Она пыталась поговорить с Марией, приглашала в здание, но та отказалась и ушла, оставив Элизабет с ребенком.

Так Эммет вошел в нашу жизнь. Элизабет мертво стояла на своем и решила вырастить его сама, я не понимал, почему, у нее уже был Джаспер и скоро должен был родиться второй ребенок, но позже понял, что она говорила, это была карма. Элизабет очень верила в судьбу, в то, что случайностей не бывает, и она чувствовала, что раз ей послали этого невинного младенца, которому нужна любовь, она должна его оставить. Когда я понял, что она серьезна и не откажется от решения, я согласился, и мы его взяли. Мы догнали Марию, и она подписала все бумаги, мы официально смогли его усыновить.

Эммету недавно исполнилось шесть, а нашему младшему, Эдварду, четыре. Все трое замечательные дети, старшие немного непослушные. А Эдвард всегда тихий, он тень Элизабет. Он следовал за матерью повсюду, повторял все ее действия. Невозможно не столкнуться с моей женой и при этом не видеть этого худенького, маленького, молчаливого рыжеволосого мальчонку рядом с ней. Он был настолько маменькиным сыночком, что в этот уикенд мы едва оторвали его от нее, потому что он впервые проявил темперамент. Он кричал и плакал, умолял ее не бросать его, и я знал, что это режет ей сердце, в ее глазах стояли слезы. Она почти сдалась, прося меня простить ее, хотела остаться дома. Но я настоял, чтобы мы поехали, чтобы смогли побыть вместе без препятствий, поэтому она взяла себя в руки и проявила силу, пообещав Эдварду скоро вернуться и сказав, что не бросает его.

Бьюсь об заклад, теперь она жалеет, жалеет, что поехала со мной в Вегас. Потому что вместо того, чтобы делать ставки, заниматься любовью и танцевать, мы едем по этой пустынной грязной дороге в Финикс. Вместо смеха и радости, разочарование и злость.

– Блядь, я извиняюсь, хорошо? – наконец выпалил я, не с силах больше это терпеть. Я никогда не извинялся, но только не перед женой. Она вероятно единственный человек, которому я мог сказать «прости», и иногда мне казалось, что я только то и делаю, что извиняюсь перед ней. Я чувствовал себя хреново, я не мог ничего сделать правильно, когда дело касалось ее. – Когда-нибудь у нас все выйдет, я обещаю тебе, stella mia. Ti amo, perdonilo. Per favore. (моя звезда. Я люблю тебя, прости меня. Пожалуйста.)

Она повернулась ко мне, сузив глаза. – Не смей дразнить меня итальянским, Карлайл Каллен, – остро сказала она. Я робко улыбнулся и снова обратил свое внимание на дорогу.

Она молчала с минуту, а я терпеливо ждал, зная жену достаточно хорошо. Наконец она вздохнула. – Лучше бы этой злобной ведьме там не быть, – выдавила она, голос не то чтобы злой, но с оттенком отвращения. Я легко улыбнулся, покачивая головой. Она всегда называла миссис Эвансон злобной ведьмой, отказываясь произносить ее имя вслух, словно оно было ядовитым.

– Эвансонов там не будет. Эта женщина редко уезжает из дома. – Я понимал, что она уже это знает, без надобности повторять вслух, но я хотел ее заверить. Она кивнула через мгновение, на лице застыло задумчивое выражение. Она вернулась к окну, созерцая тоскливый ландшафт, но атмосфера в машине стала легче. Мы оба не были счастливы, но напряжение спало, и она заинтересовалась направлением нашей поездки.

Я потянулся и снова включил радио, переключая станции в поисках классической музыки. Губы Элизабет дрогнули в улыбке и она оглянулась на меня. В ее глазах играли искорки, которые заставили меня улыбнуться.

– 'O sole mio (солнышко мое) может это сыграть, – сказала она с явной ноткой гордости. Она всегда называла Эдварда своим солнышком, из-за его яркости. – Он выучил это на прошлом уроке на той неделе. И играл кое-что из этого все эти дни. – Я улыбнулся в ответ, кивая. Он был действительно одаренным ребенком, и игра на фортепиано давалась ему легко. У нас всегда был дома инструмент, больше для вида, ведь ни я, ни жена не умели играть, но Эдвард постоянно ходил вокруг него с тех пор, как встал на ноги. Сначала он случайно нажимал клавиши, потом начал складывать ноты вместе и запоминать их, придумывая что-то свое. Он был врожденным талантом, очень одаренным, но мы никогда не подталкивали его, полагаясь на его желания. Мы хотели, чтобы он сам решал. Он совсем недавно начал брать уроки на фортепиано и учился читать ноты, что, как нам сказали, было удивительно для четырехлетнего ребенка. Но обычные уроки казались ему скучными, он терял там терпением. Он больше любил просто нажимать на клавиши по своему желанию.

– Когда-нибудь он станет потрясающим музыкантом. Очередным Моцартом, – похвасталась она. – Он может быть, кем захочет, – в ее голосе прозвучала тоска, и я слегка улыбнулся.

– Да, может. Если он выберет музыку, он сможет заниматься ей. Он может стать учителем, или артистом, или адвокатом, пусть выбирает, если только он сможет там развиваться. Я хочу, чтобы все мальчики сами выбрали себе путь, – сказал я. Элизабет улыбнулась и кивнула.

– Он сможет быть врачом, как ты, – сказала она. Я закатил глаза.

– Только из-за того, что я собираюсь в медицинскую школу, чтобы получить степень, я не стану врачом, Элизабет. Это займет слишком много времени, включая интернатуру и резидентуру (последипломная подготовка врачей на основе специалиста общего профиля (в США)). У меня нет возможности посвятить себя этому, или чему-то другому, – ответил я. Она грустно улыбнулась.

– Может когда-то, – сказала она, пожимая плечами. Я подарил ей в ответ маленькую улыбку. Я уверен, этого «когда-то» не будет, но не хотел ей этого говорить, пусть продолжает верить.

Декларация независимости ИЛИ Чувства без названия. Глава 37. Продолжение

Она болтала какое-то время об Эдварде и фортепиано, прежде чем перевести разговор на других мальчиков. Я улыбался и слушал, зная, что мы приближаемся к резиденции Свонов, и она начинает нервничать, разговор помогал ей отвлечься.

Я сбросил скорость, когда мы выехали на небольшую дорогу в пустыне, ведущую к собственности Свонов. Элизабет напряглась, когда я свернул, ее речь иссякла. Я протянул руку и положил ей на колено, легко его сжимая.

– Расслабься, хорошо? Ничего страшного. Я постараюсь все сделать максимально быстро, и ты больше сюда не вернешься, – сказал я. Она вздохнула и кивнула, но напряжение не спало.

Я ехал по длинной подъездной аллее с маленькой скоростью, дорога была ухабистой, и я не хотел повредить взятую напрокат машину. Дом появился в поле зрения и глаза Элизабет расширились, ее нога задрожала под моей рукой. Она нервничала и волновалась, я хотел сказать ей, что нет повода для волнения, но знал, что слова не помогут. Ей будет некомфортно вне зависимости от того, что я скажу. Я подъехал к парадному входу и заглушил двигатель, вынимая ключи. Оглянувшись на Элизабет, я заметил, как она, с мрачным предчувствием во взгляде, смотрит в окно.

– Готова? – спросил я. Она вздохнула и отрицательно покачала головой.

– В той мере, в которой всегда буду, Карлайл, – мягко ответила она, голос дрожал. Я кивнул и, поколебавшись, вылез из автомобиля. Я обошел машину и открыл дверь для нее. Протянул ей руку, и она аккуратно ее взяла. Я помог ей выбраться из машины и, захлопнув за ней дверь, переплел наши пальцы. Я повел ее ко входу и ощутил, как она слегка сопротивляется, когда мы подошли к ступеням. – Могу я… э-э… можно подождать минутку? – мягко спросила она. Я вздохнул и кивнул.