Не леса, старые смоленские, лежали теперь вокруг нового места расположения авиаэскадрильи, а степь, серая и пыльная, выжженная солнцем. Аэродром разместился недалеко от железнодорожного узла, черного от угольной пыли и паровозного дыма. Плотный пояс зенитного заграждения окружал железнодорожный узел и небольшой участок оголенной степи, обрамленный светложелтыми полями вызревшей кукурузы.

Стояли неизменно погожие сухие дни с прохладными утрами и мглистыми вечерами Восточный ветер нес с ближайших шахт и голубеющих вдали терриконов угольную пыль. На худосочной траве, на листьях акации, у железнодорожного полотна лежал свинцово-сизый осадок.

Неприютной и скудной выглядела южная степь в сентябре, но Виктору она казалась теперь еще милее, чем прежде. Ее затянутые мглой, осевшие от старости курганы, подсолнуховые поля и бахчи, балки с чахлой порослью бузины и плакучими вербами, широкие и прямые грейдерные дороги и старые, полузаросшие молочаем и полынком шляхи и проселки, видные до самого горизонта, — все это было такое же, как и в окрестностях Ростова, — тот же наводящий на раздумье простор, те же однообразные краски. Отсюда, от крупной железнодорожной станции, большие шляхи вели прямо к Ростову, и это особенно волновало Виктора, наполняя его острым ощущением близости родного дома.

Каждое утро над степью на большой высоте, еле видимый в голубой дымке, пролетал немецкий разведчик, оставляя за собой серебристый шлейф отработанного газа. Зенитки молчали. Приказа об открытии огня не давалось. Летчики злыми глазами провожали вражеский самолет.

Наконец звенья Виктора и Полубоярова получили приказание облетать новые машины и проверить боевую подготовку молодых летчиков. На новых машинах огневые средства и броневая защита были усилены. Виктор сразу оценил их качества.

Виктор летал весь день. С ним летали Анатолий Шатров и Дмитрий Кульков. Звеньям было приказано разыграть воздушный бой — звено Полубоярова против звена Виктора. Виктор все время не сводил придирчивого взгляда с машины Шатрова. Ничем особенным молодой летчик себя в этом «бою» не проявил. Виктору даже показалось, что у него не было ни боевой страсти, ни находчивости.

«Расхвалил зря Кузьмич. Если и в настоящем бою он будет таким букварем, то наживешь с ним лиха», — подумал Виктор.

Бой на виражах Толя Шатров провел сносно, но, как показалось Виктору, с излишней аккуратностью, будто бы боясь нарушить хорошо усвоенные фигуры.

Открывая условный огонь с чрезмерно дальней дистанции, он определенно должен был «мазать». Но тут же Виктор заметил: Шатров часто наседал на Родю сверху, и тот не всегда успевал изворачиваться, порой теряя высоту и взаимосвязь с товарищами. Это понравилось Виктору, и он смягчил свою оценку боевых качеств Толи. Но командир полка был недоволен действиями молодого истребителя и при разборе учебного боя сказал:

— Вы, Шатров, иногда вели себя, как в училище. У вас не было настоящей злости. Запомните — теперь перед вами всегда будет противник. Сегодня вы забыли об этом. Если вы забудете об этом в бою, вам будет плохо…

Толя Шатров виновато смотрел на полковника, пораженный этой новой мыслью. С минуту он молчал, как бы усиленно соображая, потом, зардевшись, сказал:

— Товарищ полковник, я понимаю теперь, что нужно…

— Вот и отлично. Запомните: мирная школа осталась там… — полковник неопределенно махнул рукой на восток.

— Да, Шатров, характера, у вас еще нет, а характер у нашего брата, летчика, должен быть злющий… — сказал Виктор, когда они возвращались в землянку. — Без такого характера германца не разобьешь. Полковник прав.

— Теперь мне ясно, товарищ лейтенант, — сказал Шатров, не сводя восхищенного взгляда с груди Виктора. — Это вам за ваш характер?

— Что именно? — не понял Виктор.

— Да орден… — Глаза Шатрова заблестели.

Виктор подумал: «Молодо-зелено. Ему бы только орден…»

За пять дней он успел присмотреться к Шатрову. В этом скромном, спокойном пареньке он видел недавнего самого себя. Разница в их возрасте была невелика (Анатолию шел двадцать первый год), но Виктору казалось, что он намного старше Шатрова. И все-таки первые нити обоюдной симпатии уже протянулись между ними.

Вечером, на третий день после передислоцирования, Виктора вызвали в штаб. «Старик» сидел за раскинутой на столе картой. Неровный свет настольной, питающейся от походной электростанции лампы матово-белым пятном лежал на карте.

При входе Виктора командир полка поднял голову, пристально посмотрел на него поверх очков.

— Идите сюда, Волгин, — тихо позвал он и, когда тот подошел, ткнул карандашом в голубую извилистую полоску на карте. — Вот Днепр. Вот мост через Днепр. Здесь наша переправа. Это переправа, которую мы еще удерживаем. По ней идут наши войска. Ее надо прикрывать. Понятно? Завтра в половине шестого ваше звено вылетает к переправе.

Виктор нанес на своей карте координаты. Полковник продолжал глухим голосом:

— Немцы попытаются завтра разбомбить переправу. Вы должны помешать этому во что бы то ни стало. Имейте в виду, вам придется иметь дело с большим количеством пикировщиков и «мессершмиттов». Понятно?

Виктор слушал, всматриваясь в расположение цветных кружков и стрелок на карте. Синие стрелки указывали направление движения немецких войск, красные — советских. Южнее и севернее переправы синие стрелы уже воткнулись в Днепр. Синее кольцо сжимало Днепропетровск.

— Вы о чем думаете, Волгин? Что для вас непонятно? — спросил командир полка.

— Мне все ясно, товарищ полковник, — ответил Виктор и стиснул зубы.

«Старик» подошел ближе к нему, сжал своими сильными руками его плечи и легонько оттолкнул от себя.

— С тобой летит один из этих молодых… Шатров… Поглядывай за ним… Ведь он еще живого немца не видал… Ну, иди.

Виктор вышел из землянки. Все эти дни он твердо верил, что на Днепре немцы споткнутся, что за Днепр их не пустят, и вдруг…

Лысая, угрюмая степь уже оделась сумерками. От нее пусто несло сухой полынной горечью, терпким запахом вызревшего подсолнуха. Непрерывно звенел хор сверчков, и этот музыкальный звон, казалось, поднимался до самых звезд. На западе догорала узкая вишневая полоска заката; на ее фоне маячили, как египетские пирамиды, островерхие конусы терриконов. Степь была по-осеннему пустынной и неуютной; чувствовалось — ночь будет холодной.

Виктор вошел в землянку и услышал сонное посапывание. Он зажег жестяную коптилку и при колеблющемся желтом свете увидел спящего на сплетенных из вербовых ветвей нарах Толю Шатрова.

Виктор поднял коптилку, осветил его лицо, как бы силясь проникнуть взглядом под опущенные веки своего товарища, заглянуть в его душу. Он знал о нем пока не много. Анатолий был родом из Новочеркасска и, как и все новоприбывшие, — комсомолец; его отец, бухгалтер небольшого завода, души не чаял в своем единственном сыне и, по словам самого Анатолия, очень баловал его. Учился он — нельзя сказать, чтобы хорошо, но и не так плохо. В восьмом классе он уже думал о том, что единственное его призвание — быть летчиком. Только эта профессия казалась ему достойной мужественного человека. Он не пропускал ни одной печатной строки, где говорилось о летном искусстве и подвигах замечательных пилотов. Книги о челюскинцах, об Анатолии Серове, Валерии Чкалове всегда лежали в его школьном портфеле. Они были для него дороже, чем учебники. Он настоял на своем, и отец был вынужден ходатайствовать о его переводе в специальную школу Военно-воздушных сил. После ее окончания Анатолий поступил в авиационное училище. Вот и все, что знал Виктор о Шатрове.

Поставив на стол коптилку, Виктор присел на нары. Он колебался — говорить ли Анатолию сегодня о боевом задании или завтра перед вылетом…

Виктор легонько тряхнул Шатрова за плечо. Анатолий сладко потянулся, пошевелил губами, но глаз не открыл. Он спал безмятежно и крепко, как спал, наверное, дома. Виктор тряхнул его сильнее. Анатолий открыл тусклые, полусонные глаза, очевидно не сразу сообразив, что значит этот бревенчатый потолок землянки. Наконец в глазах его появилось беспокойство. Он вскочил, протирая глаза.