Таня вытянула шею, пытаясь издали разглядеть свое заявление, но никакой резолюции начсандива не увидела. Старая история! Тихон Николаевич, пользуясь своей властью, не дал хода рапорту, навсегда решив, после потери при выходе из окружения двух медицинских сестер, не отпускать из санбата ни одного человека.

Таня, смущенная, исподлобья смотрела на Тихона Николаевича, перебирая пальцами ворсинки на сукне шинели.

— Так что, Волгина, рапорты писать прекратить. Понятно?

— Понятно, товарищ военврач.

— А чтобы не скучала по передовой, поедешь нынче в полк за ранеными. Старший машины — санинструктор Чевелев… Будешь в его распоряжении.

«Все кончено. Так и останусь теперь в этой богадельне… За что?» — с обидой думала Таня, шагая мимо затерянных в густом лесу бревенчатых изб, в которых размещался медсанбат. Ей хотелось плакать…

Березы роняли янтарные листья. Уже осеннее солнце скупо просвечивало сквозь огненно-багряные верхушки леса. В воздухе чувствовалась пахучая свежесть, в тени пахло погребом, и к вечеру становилось совсем холодно.

Таня увидела у санитарных машин Тамару, окликнула ее.

— Ну что? Зачем вызывал? — спросила Тамара, щуря карие, в порыжелых от солнца ресницах, озорные глаза.

— Пригрозил, чтобы рапорты не писала, — махнула рукой Таня. — Присохли мы, Тамара, к медсанбату навеки. Тихон Николаевич боится с нами расстаться.

Тамара обнажила в улыбке мелкие зубы.

— Жалеет, как волк кобылу.

— А кто его знает… Через час еду в полк за ранеными…

Таня ступала по-солдатски твердо, заложив руки в карманы потрепанной шинельки.

— Но я все равно добьюсь своего. Буду просить Алешу, капитана Гармаша, лейтенанта Мелентьева…

— Не поможет, — усмехнулась Тамара. — Говорят, он нас к награде представил — тебя и меня… Поправились мы ему… — Тамара по-мужски сплюнула сквозь зубы, достала маленький бархатный кисет, стала ловко вертеть цыгарку.

— Да за что же? — с искренним недоумением и даже испугом спросила Таня, словно речь шла не о награде, а о строгом взыскании.

— А ему виднее. У него и спроси.

…Часа через два санитарный грузовик подкатил к ближайшим полковым тылам — к запрятанным в неглубоком лесном овражке палаткам санитарного взвода. Бой гремел где-то недалеко, из-за высокого обрывистого берега Десны летели снаряды.

Пока Чевелев вместе с санитарами грузил раненых, Таня побежала в штаб батальона. Она долго плутала по лощинкам, то и дело попадая под мины и снаряды, пока встретившийся связной не довел ее до штаба.

Алексея она не застала: он был в роте, удерживавшей важный оборонительный узел. В штабе сидел лейтенант Мелентьев со связистом.

Увидев осыпанную землей, запыхавшуюся, раскрасневшуюся Таню, он побледнел, изумленно вскрикнул:

— Волгина! Как вы пробрались сюда? Кто вас послал? Ведь мы сидим на пятачке, и вокруг живого места не осталось — все простреливается насквозь.

— А меня связной довел, — возбужденная и обрадованная тем, что все-таки добралась до батальона, ответила Таня. — Мне очень нужно… Разрешите, товарищ лейтенант, отдохнуть.

Она присела на грубо сколоченные, врытые в землю неоструганными ножками нары, вытянула на коленях тонкие руки, устало перевела дыхание. От близких фугасных разрывов землянку трясло.

Мелентьев смотрел на Таню, как на видение. Ее посещение не на шутку испугало его. Место, куда она пришла, считалось гиблым, — вот уже несколько суток батальон не знал здесь ни минуты покоя.

— Увидел бы вас комиссар, дал бы нагоняй тому, кто пустил вас сюда, — негодующе сказал Мелентьев и засуетился, шаря руками по пустым котелкам. — И угостить вас нечем как на грех. Всухомятку живем. Немцы не дают огня развести.

— Не надо. Я есть не хочу, — запротестовала Таня. — Как жаль… нет Алеши… то есть товарища комиссара и… и… капитана нет… А грузовик уйдет через полчаса… Я тут по одному делу…

Красные от бессонницы глаза Саши с грустью смотрели на Таню. Она заметила, как Мелентьев сильно похудел, щеки и глаза его глубоко запали. Неясное чувство — не то нежности к Саше, не то жалости тронуло ее сердце.

— Знаете что? — вставая с нар, сказала Таня. — Вы должны мне помочь…

Она торопливо рассказала о своем ходатайстве. Мелентьев выслушал с задумчивым видом, спросил:

— А как посмотрит на это Алексей Прохорович?

— Алеша… — Таня запнулась и покраснела. — Товарищ комиссар знает…

— Хорошо. Мы возбудим ходатайство… Будем просить…

— Вот спасибо! Товарищ лейтенант, я вас очень прошу. Очень! — воскликнула Таня, — А теперь — разрешите идти… До свидания.

Она привычно козырнула, и вдруг рассмеялась, протянула руку Мелентьеву:

— Так лучше, товарищ лейтенант…

— Да, да, конечно, — сказал Мелентьев, пожимая руку Тани. — Ведь мы уже смотрим на вас, как на свою… родную, — против воли вырвалось у него. — Так что давайте без субординации…

Саша улыбнулся, и большие серые, очень ясные глаза его наполнились каким-то особенным светом.

— Я вас провожу. Тут надо знать, как идти, иначе можно угодить прямо к немцам.

Они вышли из землянки. Вокруг горел лес, и небо затянуло душным дымом. Смолисто и горько пахло горящей хвоей и сосновой корой.

— Вон по этому ходу сообщения мы и пойдем, — сказал Мелентьев. — Видите вон ту березку и кустики? Там и стоит наш санвзвод.

— Так близко? — удивилась Таня, — А когда я шла сюда, мне показалось ужасно далеко.

— Вы шли не там, где нужно, — сказал Саша. — Дайте руку и нагните голову, Мы на виду у немцев.

Ом потянул ее за руку:

— Бегом! — скомандовал Саша.

Они побежали по ходу сообщения куда-то вниз. Через их головы с сухим причмокиванием раз за разом проносились снаряды и разрывались, как казалось Тане, тут же, рядом с ходом сообщения. Свистели осколки и пули. Сердце Тани замирало, и все же ей было не страшно. Спокойствие точно переливалось из руки Мелентьева в ее руку. Она видела перед собой его согнутую спину, узкий, худой затылок с давно нестриженными светлыми, как у ребенка, волосами, и ей почему-то показалось, что она давно знает этого неловкого, застенчивого, словно всегда чем-то смущенного человека.

«Какие они все тут простые… и славные… И капитан и этот Саша… А Юрий смог бы быть таким? — неожиданно спросила она себя и тут же ответила: — Нет, не смог бы…»

В воздухе заскрежетало, завыло, загудело. Красноватое пламя заметалось вокруг.

Таня почувствовала, как Мелентьев с силой дернул ее за руку, толкнул на дно хода сообщения. Она упала, чуть не разбив лицо, а он обхватил рукой ее голову, прижал к себе так, что Тане стало душно, закрыл ее своей грудью.

— Не поднимайтесь! — крикнул он неузнаваемо сердитым голосом.

Когда все стихло, Таня услышала толчки Сашиного сердца.

Мелентьев разнял руки, сказал:

— Ну вот… пронесло. Можно вставать. Вот так все время — день и ночь. Налет за налетом. Все исковырял, проклятый…

Они поднялись. Таня вытерла рукавом пыль с лица и чуть не прыснула от смеха: щеки, нос, плечи Мелентьева были обсыпаны землей.

— Вытритесь, товарищ лейтенант, — сказала она, — Вот тут…

И сама бережно провела рукавом по его лицу.

Они прошли молча еще десять шагов.

— Теперь идите налево. Вот тут, в лесочке… — сказал Мелентьев.

— Так я вас прошу, товарищ лейтенант, передать товарищу комиссару и капитану мою просьбу, — напомнила Таня.

— Хорошо. Я передам, — сказал Мелентьев и на секунду задержал ее руку.

А может быть, Тане это только показалось? Она вырвала ее и побежала по дну лощины к лесочку. Когда она обернулась, Мелентьева уже не было: он исчез в ходе сообщения. Тане стало так грустно, что она остановилась, вздохнула, готовая заплакать. Затянутое курчавым дымом, словно одетое в рыжую овчину, небо показалось очень мрачным. Она представила худое, измученное лицо Мелентьева, его голубые воспаленные глаза, поставила рядом с ним брата Алешу и тут же дала себе слово, что никакая сила теперь не помешает ей перейти из медсанбата в батальон Гармаша…