Он не сразу догадался, что это были залегшие гитлеровцы. Одно было ясно — надо как можно скорее ворваться в село. По приказу Гармаша весь батальон открыл из ручных пулеметов и винтовок такой неистовый беспорядочный огонь, что в ушах Алексея звенело. В ответ на это немцы распахнули стальные горла всех своих минометов. Противный свист раз за разом возникал над головой. Мины лопались одна за другой, забрасывая бойцов крутой грязью и осколками.

Послышались стоны и крики первых раненых. Алексей оглянулся, ища Нину. Она ползла по канавке, похожая на юркую мышь, и за ней по-пластунски пробирались два уже знакомых Алексею санитара с носилками.

— Нина! Нина-а! — закричал Алексей и взмахом руки показал на лежавших невдалеке, под кустом, раненых.

Она подняла голову. Он увидел ее измазанное грязью побледневшее лицо, рассыпавшийся по узкой спине светлый узелок волос. Он понял, какой опасности она себя подвергала и какой нечеловеческий труд должна была выносить. Раненых оставлять было негде, их тут же надо было грузить на двуколки и пробиваться с ними вслед за пехотой…

Мина упала позади Алексея, и рыжеватый фонтан поднятой земли закрыл от него женщину. Больше он не видел ее до конца боя.

Чтобы вырваться из-под минометного огня, следовало сделать бросок вперед. Алексей огляделся; в десяти шагах позади лежал командир роты лейтенант Пичугин. Каска у него была надвинута до самого носа, шинель облеплена грязью. По всему было заметно — Пичугин не решался дать сигнал для атаки.

— Что же вы лежите? — гневно спросил Алексей. — Поднимайте людей! Или вы хотите похоронить под минами всю роту?

Он вскочил первый и, отдаваясь чувству злобного презрения к смерти, нагнув голову, ринулся вперед.

Неожиданно в моросящей сизой мгле вырисовались плетни и клуни. Несмотря на то, что Алексей находился в состоянии какого-то полусознания и не мог обдумать каждый свой шаг, он все-таки делал то, что оберегало его от смерти. Он то бежал, когда это было нужно, то полз по липкой и вязкой пахоте, то стрелял из своего нагревшегося автомата. Эту теплоту металла он особенно ясно чувствовал. Он экономил патроны, приберегая запасный диск для какого-то решающего момента.

Вот он увидел впереди прыгающих через плетни немцев, присел, выставив колено, быстро заложил новый диск, выпустил длинную очередь. Дрожь автомата отдалась в нем острым чувством удовлетворенной ярости. На мгновение он испытал глубокое удовольствие, когда двое гитлеровцев опрокинулись у плетня.

Третий, спрятавшись за уцелевшей клуней, дал ответную очередь. Но Алексей, подчиняясь инстинкту, успел прилечь, и пули прошли над головой. Не спуская глаз с угла клуни, Алексей быстро достал из чехольчика гранату с насеченным клеточками кожушком и, подождав, когда каска немца и черное дуло автомата высунутся из-за клуни, метнул гранату. Угол клуни брызнул щепками, и первое, что увидел Алексей, — это каску немца, отлетевшую в сторону…

Мимо бежали бойцы и кричали что-то страшными голосами. Пробежал Пичугин, длинный, как шест, в захлюстанной, с подоткнутыми полами шинели; промчался, сгорбившись, чуть ли не доставая головой до земли, боец, туго перехваченный ремнем с обвисшими кожаными подсумками. Пробежал, хрипло дыша, политрук Гомонов. Алексей продолжал лежать, не в силах оторваться от земли. Но лишняя минута бездействия могла погубить его, и он стал тяжело подниматься.

Сторонкой, по канаве, топая полупудовыми от грязи сапогами, прорысили Иван Дудников и Микола. За Дудниковым, как огромная зеленая лягушка, прыгал по кочкам мокрый «максим». Согнувшись в три погибели, Микола держал в руках цинковые коробки с лентами.

— Эй, ребята! — закричал им Алексей. — Жарьте вон от того сарайчика!

Дудников увидел комиссара, и на измазанном грязью лице его появилось что-то вроде искаженной улыбки. Микола тоже рассеянно и дико взглянул на Алексея, точно не узнавая его.

Не прошло и минуты, как пулемет Дудникова, радуя бойцов, хлопотливо застучал из-за сарайчика, поливая свинцом бегущих за околицу и уползающих на карачках врагов.

— А-а, мерзавцы! — торжествующе закричал Алексей, вскакивая. — Подсыпай им, ребята, подсыпай!

Гитлеровцы задерживались у каждой хаты, отстреливаясь из автоматов и ручных пулеметов. Но пехотинцы третьего батальона уже растекались ручейками по огородам, ползли по канавкам и обрушивались на вражеских автоматчиков с флангов и тыла.

Алексей увидел бойцов третьей роты, перебегающих от хаты к хате, от плетня к плетню, и, боясь отстать, что было духу побежал за ними.

Он то и дело натыкался на что-нибудь: то на труп врага, то на поваленный плетень. В одном дворе он увидел корову. Она стояла у стога и спокойно жевала сено. Село выглядело пустынным: все жители, повидимому, давным-давно убрались из него, а оставшиеся сидели в погребах, в ямах. У одной калитки Алексей увидел лежавшую кверху лицом молодую женщину. Ее оголенные белые ноги в шерстяных чулках были раскинуты, пальцы рук судорожно вцепились в землю. На обнаженной полной груди чернел правильный ряд запекшихся пулевых точек — след автоматной очереди.

Алексей прикрыл ладонью глаза, натянул юбку на ноги женщины. Его била дрожь ярости, ненависти, гнева. Из окон хаты валил смрадный дым. Крупные дождевые капли падали на крадущийся по соломенной крыше огонь, слышалось легкое шипение.

Волгин искал следов стоявшего здесь накануне медсанбата, но ничего, что напоминало бы его, не находил.

К Алексею подбегали капитан Гармаш с перевязанной свежим бинтом головой, связной Фильков и пухлощекий связист с аппаратурой.

— Комиссар! — запыхавшись и прихрамывая, крикнул Гармаш. — Я буду вон на той хате, третьей от угла. Это мой командный пункт. Мелентьева я послал со взводом в обход по буераку…

— Ну как? Прорвали? — спросил Алексей, тоже еле переводя дыхание.

— Какой черт! — Гармаш махнул рукой. — Погоди, брат. Рано. Первый батальон на танки напоролся. Слышишь — отбивается? Мы глубже всех врезались.

Пригибаясь, Гармаш и Алексей вбежали в тесный занавоженный дворик. Рядом, за плетнем, поднялся серый столб, упала мина, взвыли осколки.

— Из лесу кладет, — поправляя на голове розовую от крови повязку, злобно сплюнул капитан Гармаш.

— Медсанбата-то нигде не видать, — сказал Алексей. Казалось, только эта мысль и занимала его.

— Выскочили, — ответил капитан и, ухватившись за сук старой высохшей груши, росшей у окон хаты, стал карабкаться на крышу.

За ним полез Фильков. Связисты расположились на завалинке, налаживая рацию.

— Слышишь, комиссар! — крикнул Гармаш, присев у трубы и наводя бинокль в ту сторону, откуда долетали звуки, похожие на треск горящего сухого хвороста. — Опять прижал хлопцев немец. Иди, Прохорыч, помоги там. Чего они там, задницы свои не поднимут, что ли? Добирайся с ними вон до той горки на краю села, за школой, и держись.

Последние слова капитана потонули в грохоте стрельбы.

Саша Мелентьев с девятью бойцами (все, что осталось от взвода) пробивался по лесистому буераку к восточной окраине Сверчевки, чтобы ударить врагу во фланг.

— Товарищ лейтенант, — отдавая начальнику штаба это приказание, сказал капитан Гармаш, — выручай первую роту. Иначе мы до ночи будем тут ковыряться, все до одного ляжем и не завернем немецкого фланга.

Капитан смотрел на смущенно стоявшего перед ним Сашу злыми, требовательными глазами.

«Я бы не послал тебя на такое дело, но пойми: послать больше некого, и если я рискую тобой, значит речь идет о жизни всей дивизии», — казалось, говорил взгляд Гармаша.

И вот Саша Мелентьев, согнувшись вдвое, неуклюже раскидывая длинные ноги, перебегал от одного куста орешника к другому, и мокрые ветки хлестали по его разгоряченному, потному лицу. За ним, хрипло дыша, бежали красноармейцы — пулеметчик с ручным пулеметом Дегтярева, двое с автоматами, а остальные с винтовками. Иногда мины начинали ковырять впереди зеленый дерн, кусты орешника летели к небу вместе с корнями. Саша падал на мокрую скользкую траву, и рядом с ним, словно мешки, шлепались бойцы.