— Что ты наделала? Ведь ты убила их этим!

Таня закусила губы.

— Я сама не знаю, Алеша, как это получилось. Что-то подкатило к сердцу. Думала — умру. Всю ночь проплакала, а наутро написала.

— Эх, сестра, сестра… Ведь ты знаешь нашу мать…

Алексей сорвал уже начавшую багроветь ветку орешника, стал обрывать листья.

— Алеша, не сердись, — робко заговорила Таня. — Ведь каждый час нас может не стать… Я не хочу об этом думать, но все может случиться. И кто тогда сообщил бы им правду? Ведь только ты и я знали об этом.

Алексей шел, упрямо нагнув голову.

— Да, пожалуй, ты права: к чему скрывать? — сказал он после угрюмого молчания. — Пусть узнают все и всё… всё. — Он задышал часто и трудно и даже, как показалось Тане, глухо скрипнул зубами. — Да, пусть узнают… Я бы хотел, Таня, чтобы все, кто прикинулись теперь нашими друзьями, знали, что нам хватит и своей ненависти к фашистам. Как мы можем смириться? Мы отступим и дальше, но не сдадимся… А потом будем наступать, обязательно будем. Я день и ночь думаю об этом заветном часе. Все горит во мне, Таня! Пусть сыночка нету в живых и то, что говорил Дудников, только случайное совпадение, одна мечта, по я буду думать, что он жив. От этого мне будет легче. Мы будем торопиться. Мы найдем детей многим отцам и матерям. Мы все вернем, Таня, все! И сделаем так, чтобы навсегда снять с человечества возможность таких ужасов и утрат.

Сказав это, Алексей почувствовал, что излил то главное, что волновало его все дни, о чем хотел рассказать сестре еще в прошлый раз. Глаза его под сумрачно нависшими бровями горели, как два уголька.

Таня робко тронула брата за руку.

— Алеша, как мне хочется быть возле тебя, на передовой. Что этот медсанбат? Только ездишь туда-сюда.

Алексей нахмурился.

— Работа в медсанбате не менее нужная.

«А разве не менее нужная была бы сейчас моя работа где-нибудь по специальности?..» — подумал Алексей, и уже знакомое неприятное чувство кольнуло его. Стараясь заглушить его, он продолжал:

— Кроме того, тебе, Таня, надо окрепнуть, возмужать.

Здесь и сильные падают.

— А Нина?

— Нина… Нина — другая, — смутился Алексей, поняв, что обидел сестру.

— Крепче меня? — Таня сердито надула губы. — Почему крепче? Не такая она разве, как я?

Алексей искоса взглянул на сестру. Она легко ступала рядом, высоко подняв голову, кусая багряный лист. Неяркий свет заката пронизывал выбившееся из-под пилотки легкое облачко ее волос, как бы осыпая его золотой пыльцой Алексей невольно залюбовался сестрой; в этот приезд она не казалась ему такой усталой; в ее глазах дрожали знакомые задорные искорки.

— Почему крепче? — повторила Таня вопрос.

— Ну, привычнее, что ли. Ведь она с первых дней войны в армии. Еще в белофинской участвовала. У нее больше опыта.

— Все равно я попаду в батальон! — сказала Таня и, по обыкновению, упрямо сжала губы. — Ну, вот мы и пришли. А ты куда — в штаб?

Алексей молча кивнул.

Таня крепко обняла его. В лощине, поросшей ольховником, где стояли две палатки санитарного взвода, сгущались сумерки. Здесь, от высокой, сильно побуревшей травы, от кустов горчака и коровяка, уже осыпающего желтую пыльцу, особенно заметно пахло осенью, увяданием.

Возле санитарной машины Алексей увидел Нину Метелину. Она ласково улыбнулась Тане, оживленно заговорила с ней, изредка поглядывая в его сторону.

Когда Таня уехала, Алексей подошел к Нине.

— Всех раненых отправили? — спросил он более приветливо, чем всегда.

— Всех, товарищ комиссар. Спасибо старшему сержанту Волгиной, выручила перевязочным материалом.

Алексею показалось, что Нина особенно внимательно смотрела на него. Лучи заката освещали ее лицо, и он впервые увидел чуть приметные, как паутинки, морщинки под ее глазами, и слегка вздернутый нос и узелок светлых волос на затылке уже не казались ему такими наивными. Что-то серьезное и печальное глядело из глубины ее синеватых зрачков.

— Скажите, товарищ Метелина, — совсем мягко спросил Алексей, — вы и раньше были в армии?

— Да, была. Когда воевали с белофиннами. Потом меня демобилизовали… И вот опять…

Она улыбнулась, не находя ничего странного в вопросах Алексея: значит, комиссару было так нужно. А Алексею хотелось узнать о ней как можно больше, и он смело спросил:

— В армии служили по мобилизации?

— Нет, добровольно. И тогда, и теперь…

«И что это за допрос я ей учинил?» — с досадой подумал Алексей. Он вспомнил окопчик на берегу Днепра, сердитый голос Нины, потухшие глаза политрука Иляшевского, и что-то вроде благодарности и товарищеского чувства к военфельдшеру, соучастнику пережитого, впервые пробудилось в нем.

Нина держала пачку индивидуальных пакетов, и Алексей увидел ее руку, узкую, тонкую, с длинными нервными побелевшими от спирта пальцами. Необычный разрез глаз делал ее лицо очень привлекательным. Теперь уже открыто и дружелюбно он взглянул на нее слегка прищуренными глазами, сказал:

— Вы не переутомляйте себя, товарищ Метелина. Пока есть возможность, отдыхайте. Теперь такие часы затишья — редкость.

— Благодарю, товарищ комиссар.

Алексей приложил руку к фуражке; кивнув, зашагал из лощины к штабу. Нина удивленно посмотрела ему вслед.

«Вот ничего и не узнал о ней, кроме того, что уже знал, — с досадой на себя подумал Алексей. — И что это я пристал к ней с вопросами?»

Придя в землянку, он попросил у Мелентьева списки личного состава, остановил взгляд на фамилии военфельдшера.

«…Год рождения 1917, — читал он. — Беспартийная… Образование среднее… Окончила фельдшерские курсы…»

Что скрывалось за этими скромными анкетными данными? Какое билось сердце, какие горели мысли и чувства?

Алексею казалось — все поведение Нины в бою, весь ее неяркий облик, ее застенчивость отвечали на эту анкету.

Батальон Гармаша прикрывал широкую, размолотую гусеницами танков дорогу, ведущую в крупный районный центр. Это была утопающая в садах земля Черниговщины. Где-то севернее и южнее небо мутнело от сражений, а на участке полковника Синегуба покоилась все та же томительная тишина. Прошел день, другой, а тишина эта нарушалась только отдаленной канонадой. Даже не по себе становилось бойцам. Да и командиры чувствовали себя неспокойно.

Вечером на третий день стало известно о появлении противника на флангах соседней дивизии. Капитана Гармаша и Алексея вызвали в штаб полка. Полковник Синегуб передал приказ командира дивизии быть настороже и удерживать рубеж во что бы то ни стало.

Как только стемнело, над дальним лесом, над грейдером и над всей линией обороны повисли сброшенные с самолетов осветительные ракеты, или, как их называли бойцы, «фонари». К ним, как искры из трубы, летели потоки трассирующих пуль. Зеленые и малиновые огни немецких ракет взлетали над угольно-черной кромкой леса, резко выделявшейся на красноватом, озаренном далекими пожарами небе. Какая-то подготовительная работа совершалась под покровом ночи на стороне врага.

Освещая карманным фонарем ложе окопов, Алексей возвращался в штабную землянку. В последние дни он много говорил с солдатами. Он старался не скрывать от них трудности создавшегося положения. Он знал — они так же болезненно, как и он сам, переживают неудачи, и затушевывать их перед бойцами было бессмысленно. А вести с других фронтов были далеко не утешительные. Немцы уже придвинулись к южному течению Днепра и заняли Днепропетровск. Бои, повидимому, уже шли в просторных пшеничных степях Таврии; пламя войны перекинулось к Приазовью, а там недалеко и родные края, голубые берега Дона, овеянный мечтами юности Ростов, где быстро, как майские зори, отцвели детство и юность, годы студенчества, трудное и радостное, полное упрямой, задорной настойчивости вступление на широкую дорогу самостоятельной жизни.

Как мучительно было вспоминать об этом теперь, на нелюдимой, перепаханной плугом войны земле. Неужели все это было так недавно — такая полная и разумная светлая жизнь? И кто, какая судьба одарила его так щедро? В двадцать семь лет он стал начальником большого строительства…