— Ты когда приехал? — не поздоровавшись, сердито спросил директор Зернотреста Иван Капитонович, когда Павел грузно опустился в кресло. — Ты что же это? Третий день сидишь в городе, и нет того, чтобы заглянуть в трест. Почему не заходил? Нехорошо, нехорошо. Ну, здравствуй… — только теперь протянул руку Павлу директор треста.

Иван Капитонович Кузьменко, тучноватый, с бритой бугроватой головой, с редкими оспенными рытвинками на смуглом, словно закоптелом лице, отличался той особенной, смешанной с добродушием грубоватостью и спокойной самоуверенностью, которые свойственны людям большого делового размаха.

Свыше десятка совхозов входило в трест, руководимый Кузьменко.

С Павлом Волгиным у него были более короткие отношения, чем с другими директорами. Он говорил ему «ты», вне дела держался просто, по-приятельски, а в делах был особенно крут и придирчив. Когда-то он руководил совхозом Павла и теперь проявлял особенную нетерпимость к его недостаткам. Он вникал в каждую мелочь совхоза, ревниво следил за его развитием, радовался, когда дела у Павла шли хорошо, и становился раздражительным, когда совхоз, с которым была связана лучшая пора его жизни, в чем-нибудь отставал.

«Опять заваливаешь мое хозяйство, — ворчал он в таких случаях. — Какой ты к чертовой бабушке директор! С тракториста, с полевода тебе надо было начинать, как я начинал».

— Знаешь, зачем я тебя вызвал? — спросил Кузьменко, когда Павел рассказал о совхозных делах.

— Насчет предстоящего сева, конечно, — сделал предположение Павел.

— Ну, такое угадать не трудно. Посеять в этом году ты обязан так же, как и в прошлом. И никаких скидок на объективные условия, на военное время. Ясно?

— А кадры? Что делать с кадрами? — заерзал и кресле Павел. — Отберут последнюю бронь, и сядем и калошу.

— Не сядешь. Молодежь учи. Девчат. Пускай садится на тракторы. Старики пускай на ходу их учат. Надеяться на пополнение с курсов теперь не приходится. Какие теперь курсы? Сам знаешь.

Кузьменко нетерпеливо покосился на висевшую на стене карту Украины и Дона, и этот взгляд, полный беспокойства, навел Павла на мысль, что не ради обычных наставлений вызвал его директор треста.

Так и случилось: Иван Капитонович сердито, даже мрачно взглянул на Павла и вдруг словно с плеча рубанул:

— План эвакуации у тебя готов?

Брови Павла удивленно поднялись: осенний сев и вдруг — эвакуация? Не шутит ли директор?

— Чего ты тут не понимаешь? — насупился Кузьменко. — Ты думаешь, что плана эвакуации и расстановки сил, на всякий случай, не нужно? Или ты будешь составлять план, когда…

— Да не подойдет он, Иван Капитонович. Откуда вы взяли? — горячо запротестовал Павел.

Ни о каком плане он, конечно, и не помышлял. Да и заикнуться об этом считал позорным паникерством, трусостью. Ведь враг-то еще далеко? Да и не один Павел — все так думали в совхозе! Он смутно улавливал смысл речи Ивана Капитоновича:

— Это тебе не первый день войны… Теперь нас не застанешь врасплох. И таких храбрецов, что не готовы ко всяким неожиданностям, мы уже узнали. Пока враг далеко, они храбрецы, а как только порохом завоняло, они хватают что попало и драпают без оглядки первыми… Отходить надо по заранее продуманному плану, и каждое предприятие должно иметь такой план… Чтобы, в случае новой беды, спокойно и организованно сняться и временно отступить… Конечно, совхоз не должен прерывать своей работы. И сеять должен, как всегда, и под зябь пахать. Стране нужен хлеб. Люди должны думать о будущем. Но совхоз может очутиться в прифронтовой полосе. Поэтому все должно стоять на колесах. Многое уже сейчас должно находиться в походном состоянии…

Иван Капитонович многозначительно подчеркнул:

— В походном, запомни. Как в армии. Никакой беспечности и расхлябанности. Совхоз на военном бивуаке. Никто не может сказать тебе, когда этот бивуак кончится. Может, тебе и не придется сниматься. Ну и дай бог! Но чтобы спокойно сеять хлеб, нужно все предвидеть и быть начеку. Это ты должен зарубить у себя на носу.

— Понятно, — вздохнул Павел.

— Ну вот… И не забудь ни одного слова из того, что я тебе сказал. А теперь получи инструкции.

Иван Капитонович протянул руку к кнопке звонка. Вспотевшие рябинки на огрубелом лице его вдруг словно растворились в неожиданно мягкой улыбке.

— Да ты не теряйся. Ну, вот уже и повесил нос. Ведь план — это еще не эвакуация…

Отягченный сознанием еще небывалой ответственности за людей и за дела в совхозе, Павел вышел из Зернотреста. Впервые он почувствовал себя так, будто его поставили на один из самых трудных участков военного фронта. Каждая мелочь на улице, напоминавшая о приближении врага, сейчас же заставляла его думать о совхозе. Полученные инструкции, лежавшие в боковом кармане пиджака, словно жгли его сердце. Он не заметил, как вышел на главную улицу.

Знакомый голос окликнул его. Павел рассеянно обернулся и увидел своего старого сослуживца по прежней работе, Федора Даниловича Голубовского, секретаря Н-ского райкома партии. Широкоплечий, с внешностью борца, Голубовский славился на всю область досрочным выполнением всех кампаний. Лицо его с узкими желтовато-серыми, как у беркута, глазами обливалось потом. Он поминутно вытирал высокий, с залысинами лоб громадным носовым платком. Военный косном цвета пожелтевшей травы и сапоги с низкими голенищами были покрыты пылью.

— Только из района… Ну и жара. Фу! Здорово, хлебный король, — тяжело отдуваясь, поздоровался Голубовский. — Как дела?

— Дела обыкновенные, соответствующие моменту, — уклончиво ответил Павел.

Они разговорились.

— Как в твоем районе? — с любопытством вглядываясь в запыленное, загорелое до черноты лицо Голубовского, спросил Павел.

— Воюю, брат… Уборку закончили, хлебосдачи процентов двадцать осталось. А сейчас получил указание, — Голубовский наклонился к уху Павла, приглушил голос, — потихоньку сматывать удочки. Скот, колхозное имущество…

— Уже сматывать? Куда? — спросил Павел.

— Направление на ост, как говорят моряки, — Голубовский усиленно потер платком потный лоб. — Через мой район скот Херсонских и николаевских совхозов и колхозов уже прошел. Да и запорожцы двинулись. Прет, паразит, гадючий выкормыш. Говорят уже Днепр форсировал.

— Вот и я тоже получил инструкции, — сказал Павел. — Но чтобы сматываться, пока ничего не говорили…

— А чего тебе?.. До тебя далеко, — махнул рукой Голубовский. — Вот мне — другое дело. Уже самолеты немецкие летают… Один, подлец, вчера пронесся над селом так низко, что летчика можно было видеть…

Павел спросил:

— Что же ты порешил делать, ежели фронт до тебя дойдет?

Ему не терпелось узнать, что думал и чувствовал человек, который уже готовился эвакуировать хозяйство всего района.

— Известно — что, — Голубовский прищурил левый глаз. — Строго между нами: мы уже получили указание. Председатель рика — командир партизанского отряда, я — комиссар. Потихоньку закладываем в донских гирлах продовольственные базы. А там для моих хлопцев все стежки знакомые. Смальства скитались по донским камышам. Фашистов, как жаб поганых, будем глушить.

Беркутиные глаза Голубовского мрачно блеснули.

— Мы им, гадам, дадим донской водички хлебнуть. И будет она для них еще горше, чем в восемнадцатом году.

«И верно… этот напоит», — подумал Павел, всегда восхищавшийся безудержной энергией Голубовского.

— Так что, ежели что случится, пожалуйте в мой отряд, милости прошу, — сказал Голубовский полушутя.

Они подошли к зданию обкома.

— Мне сюда, — сказал Голубовский. — Не зайдешь?

— Нет. Я сейчас уезжаю… Надо торопиться.

— Ну, бывай здоров, Павло…

— Всего доброго, Данилович. Желаю тебе и твоему району всего найкрашчего.

— Тебе — тоже! — уже у дверей крикнул Голубовский.

Погруженный в невеселые думы, Павел не заметил, как дошел до перекрестка.

По широкому проспекту, плотно сдвинувшись, проходили гурты скота. Слышалось мычание, рев, хлопанье ременных арапников, крики гуртовщиков. В воздухе висела мельчайшая, как мельничная отбоина, пыль, носился запах степи и навоза. Жарко палило солнце.