— Благодарю. Я ненадолго…

Юрий Якутов как будто избегал прямого и приветливого взгляда старика.

— Давно, давно вы к нам не заходили, — сказал Прохор Матвеевич. — В эвакуации, должно быть, находились?

— В эвакуации, — уклончиво ответил Юрий.

— А сейчас где?

— Опять в Управлении…

— Вот и славно. На месте, стало быть, — обрадовался старик. — Изменились вы после того, как бывали у нас. Не узнал бы где-нибудь на улице, ей-право.

По нездоровому лицу Юрия пробежала болезненная судорога.

— Очень много пришлось пережить, сами знаете… Люди долго еще не будут узнавать друг друга. Страшно, страшно все, что мы пережили…

— Да, да, да, — как будто из вежливости соглашался старик. — Мы вспоминали вас после того… Танюша-то, не спросись, не посоветовавшись, уехала на фронт…

Юрий украдкой оглядывал комнату, тянулся взглядом к двери, которая вела когда-то в комнату Тани.

Анфиса беспокойно посматривала на странного, чем-то встревожившего ее гостя.

Расставив колени и сутулясь, Юрий рассказывал:

— Папа, мама и сестра сейчас в Гомеле. Там их фронтовой госпиталь. А я, как видите, один… Квартира сохранилась и некоторые вещи…

Он вдруг встал, смущенно и взволнованно огляделся. На лбу его с глубокими залысинами выше висков заблестел пот. Он вынул не особенно чистый носовой платочек и стал вытирать им лоб.

— Вы меня извините, — заговорил он глухим голосом. — Мне нужен адрес Алексея Прохоровича и Виктора. Я не мог узнать. Мне надо написать им…

Юрий заметно волновался, глаза его все еще не могли остановиться на чем-нибудь надолго.

«Как потрепало человека… А ведь еще молодой парень», — с искренним сожалением думал Прохор Матвеевич. Он отыскал адреса, дал Юрию.

— Вы же знаете, — не утерпел, похвастал старик. — Алексей — уже дивизионный начальник по политической части. А Витенька дважды Герой Советского Союза. Полсотни самолетов сбил.

— Знаю, знаю, как же, — безучастно ответил Юрий.

— Вам, может быть, и дочкин адрес дать? — доверчиво спросил Прохор Матвеевич.

Юрий вспыхнул:

— Да, да… Пожалуйста… Я думал… Я написал Валентине… сестре… Она должна сообщить… Они где-то там, вместе…

«Вот оно что, — подумал старик. — Пришел узнать о Танюше, а спрашивает об Алеше да Викторе!»

— Да, да, все на войне, все… — не без гордости заявил старик. — Вот только Павел совхозом заправляет.

— Извините… Мне надо идти. Благодарю вас, — протянул руку Юрий.

Пожимая ее, Прохор Матвеевич ощутил: рука была холодная и вялая.

— Захаживайте к нам. Может, что нового будет от Тани, — сказал старик.

Когда Юрий ушел, тетка Анфиса сказала:

— Чего он так озирался? Как все едино украл что-нибудь. И этот сватался к Танюшке?.. Ах, боже, мой…

Прохор Матвеевич только недоуменно пожал плечами.

…А через неделю по всему городу загремели радиорепродукторы, возвещая о новом широком наступлении Красной Армии по всем белорусским фронтам.

— Пошли… Опять двинулись, — сияя, сказал Прохор Матвеевич, встретившись утром в цеху с Ларионычем. — Семьсот сорок населенных пунктов освободили, я подсчитал.

В цехах и всюду на улицах за внешней сдержанностью чувствовалось ликование. Ежевечерне Москва сообщала об освобождении новых городов, гремели победные салюты. Приходя домой, Прохор Матвеевич часами простаивал у своей карты с газетой в одной руке и с бумажными флажками в другой. Сосредоточенно посапывая, напряженно всматриваясь сквозь очки, он втыкал флажки в карту с таким видом, словно сам двигал полками, дивизиями, армиями.

Все ближе и ближе к границе надо было передвигать флажки. В некоторых местах они уже перешагнули за жирную красную черту, и Прохор Матвеевич в немом восхищении и изумлении покачивал головой.

Таня получила от Юрия письмо в то время, когда санвзвод, еле поспевая за продвигающимся вперед батальоном Гармаша, задержался на ночь в полуразрушенном селе далеко за Днепром. Письмо привез из медсанбата вечером знакомый санитар. Шла эвакуация раненых, и Таня, усталая, измученная, смогла прочитать его только перед рассветом.

В переполненной спящими санитарами и бойцами хате разносился громкий храп и стоны ожидающих очередного транспорта раненых. Огонь в гильзе коптил, глаза Тани слипались от усталости; все тело словно было наполнено тяжелым песком, и далекий, еле внятный голос Юрия, звучавший из каждого слова письма, казался ей странным, нереальным, точно снился ей.

Так было далеко, малозначительно, не соответствовало ее настроению и всему окружающему все, о чем писал Юрий.

«Дорогая, всегда любимая, — читала Таня расплывающиеся в глазах, написанные какими-то выцветшими чернилами строчки. — Почти три года прошло с тех пор, как мы расстались. За это время много утекло событии, много пережито. Кто из нас был прав, рассудило время. Ты была права по-своему, я — по-своему. Я ни в чем не хочу упрекать тебя. Ты часто говорила о высоком призвании человека, что он должен не только служить и отбывать житейские обязанности, а должен отдавать всего себя высокой цели, хватать с неба звезды… К моему сожалению, я неспособен это делать. Я обыкновенный человек…»

«Как скучно, как тускло все, о чем он пишет, и все о себе, о себе», — устало подумала Таня и продолжала читать письмо, как чью-то бледную, нежизненную повесть:

«…Ты уехала тогда, а я чуть не сошел с ума от страданий. Почему ты так поступила со мной? Ведь я любил тебя и продолжаю любить. Мне тоже пришлось многое пережить. Из-за несчастной случайности я не успел выехать из Ростова при первой эвакуации и чуть не стал жертвой роковой судьбы, чуть не погиб от рук фашистских палачей, как погиб наш начальник дороги. Ты слышала об этом? Я многое передумал, многое понял за это время. Но я не понимаю, почему я не должен думать о своем личном счастье. Я все время не переставал надеяться, что увижу тебя и мы объяснимся… Я писал тебе на прежнюю полевую почту, потом Валентина сообщила, что твой адрес изменился, и я потерял с тобой связь. Теперь я опять в Ростове, зашел к твоему отцу, взял твой адрес. Я чуть не разрыдался, когда увидел старика, увидел ваши комнаты. Мне так и казалось, что ты выйдешь и улыбнешься. Дорогая моя, поверь: как мучительно сознавать, что ты далеко и коварная смерть каждую минуту готова протянуть к тебе свою костлявую руку…»

Таня покривила губы, пропустила несколько не в меру напыщенных строчек.

«…Ты меня прости — я человек рядовой; у меня была своя мечта создать свое личное счастье, свой семейный уют. Война жестоко надругалась надо мной… Отняла у меня тебя. Я понял, — отгородиться от всего в такое время невозможно. Ты права. Война разбила скорлупу, в которой я находился… Теперь я не совсем тот, кем был…

…Еще не поздно. Я надеюсь, ты не забыла, что дала мне слово… Я не верю в окончательный разрыв…»

Таня задумалась, глядя на огонь гильзы Письмо чем-то начинало трогать ее, может быть, воспоминаниями о мирных днях, о том хорошем, что было у нее с Юрием. Но то, о чем она прочитала дальше, вновь охладило ее:

«…Я опять служу в Управлении дороги… Меня ценят… Квартира наша в порядке, даже библиотека сохранилась. Мы бы зажили хорошо. Я бы сумел создать уют. Я только и мечтаю о том времени, когда ты вернешься. Скорей бы! Если бы можно было возбудить ходатайство о демобилизации. Напиши, дай надежду, чтобы я мог ждать и жить. Ведь я люблю тебя…»

Таня отстранила письмо, закрыла глаза… За окном загрохотали, подготавливаясь к дальнейшему движению вперед, танки. Застонал тяжело раненный, прося пить. Зашевелились, просыпаясь, солдаты. В окнах уже розовел ранний летний рассвет. Послышалась команда старшины: «Вставай!» Где-то совсем близко загремели орудия. Зазвенели стекла.

Еще двое раненых позвали сестру.

«Уют… Вот все, что он ждет от победы», — насмешливо подумала Таня. Мысль о каком-то благополучном существовании в то время, когда кругом еще горела земля, гремели за окном танки и умирали люди, показалась ей омерзительной. Таня сунула письмо в санитарную сумку и надолго забыла о нем.