— Не кури, Тамара. Я не выношу, когда ты сосешь такие цыгарки, — раздраженно поморщилась Таня.

— А где ты «Казбек» возьмешь? — флегматично заметила Тамара и развязно сплюнула. — Пошли, девочки. Надо же возвращаться в роты.

— Подождите, девчата, пока прекратится обстрел, — вмешался Коробко, беспокойно поглядывая на Тамару.

— Сами подождите, — презрительно хихикнула Тамара и толкнула Таню в бок локтем. — Тоже мне старшина. Орхидор?

Таня укоризненно покосилась на нее. Обстрел прекратился.

— Пошли, девочки. Шагом марш! — скомандовала Тамара и стала взбираться вверх по земляным ступенькам.

— Глядите, поосторожнее! По лощинке идите, — предостерегла Нина Метелина.

— Я тоже пойду! — крикнула Таня и рванулась вслед за Тамарой.

— Старший сержант, отставить! — обернувшись к Тане, приказала Нина.

— Почему, Нина Петровна? Там могут быть раненые.

— Я вам приказываю! Останьтесь!

— Хоть под арест! — крикнула. Таня, быстро поднимаясь по ступенькам из землянки. В ней уже бушевал необъяснимый порыв, который она сама не могла сдержать.

Над прозрачным, словно серебрившимся от звездного сияния лесом возвышалось необыкновенное, глубокое темносинее небо. В воздухе чувствовался запах взрывчатки: снаряды легли где-то совсем близко.

— Танюха! За мной! — послышался из кустов голос Тамары.

Таня кинулась за ней, но вдруг дорогу ей преградила высокая тень.

— Вернитесь! Вам незачем, — прозвучал знакомый тихий голос.

— Товарищ старший лейтенант, почему? — сразу оробев, спросила Таня.

— Вернитесь, — настойчиво повторил Мелентьев. — В роты пошли наши сестры. Когда будет нужно, вас вызовут.

Саша стоял очень близко, и Тане казалось, что она видит его нахмуренные брови, суховатый блеск в глазах. Нет, она ничем не выдаст себя, хотя ей так хочется сейчас просто и умоляюще сказать ему: «Саша!»

Вместо этого она сказала:

— Товарищ старший лейтенант, вы что-то вздумали оберегать меня.

— Глупости, — сурово ответил Мелентьев. — Если пойдете… За невыполнение приказания… Я доложу комбату…

Комбат, комбат!.. И всегда Мелентьев и Нина Петровна пугают ее комбатом. И это все, что Саша мог сказать ей сегодня. Никакого знака дружбы! И так было всегда и всюду: под Харьковом, у Донца, когда она выносила на себе раненых вместе с оружием, под Сталинградом, когда она самовольно, без приказания, кинулась в самое пекло боя и перевязывала бойцов…

К горлу Тани подкатила волна протеста: это называется командир да еще адъютант старший!..

— Хорошо, — сказала она холодно и приложила руку к пилотке. — Выполняю ваше приказание, товарищ гвардии старший лейтенант.

— Да, идите, — так же холодно ответил Мелентьев.

Таня круто повернулась и пошла к землянке. Ее душили слезы.

«Ну, вот и все кончилось… И опять будни», — думала Таня, вернувшись в землянку. Ей стало грустно, сиротливо. В землянке было тихо и пусто, как будто здесь никогда не играл патефон, не пели хором «Ой, Днiпро, Днiпро!», не танцевали. Коробко даже лампы успел убрать. Он, наверное, и под пулями не забывал о своем хозяйстве.

Нина Петровна подошла к Тане.

— Вернулась, Танечка, вот и хорошо, — ласково сказала она.

— Почему меня не пустили? Я хотела сходить в роту, — с досадой проговорила Таня.

— Приказание следует выполнять, — строго и в то же время по-матерински вразумительно сказала Нина Петровна. — Я знаю, — ты храбрая, по за полтора года, наверное, усвоила правило: каждому следует находиться там, где положено. А теперь будем спать. Рано утром привезут подарки, и нам придется много поработать — доставить их на передовую и раздать.

Нина Метелина обняла Таню за узкие плечи.

— Вот сейчас мы не военные и я тебя просто люблю, — сказала она и тихо засмеялась. — Ну, не дуйся, вояка. Ложись.

Таня вздохнула, стала снимать пояс с пистолетом и портупею. Ей, как всегда, была приятна ласка и забота женщины, которую она за долгий боевой путь полюбила, как родную сестру. И Нина платила ей тем же — привязывалась к Тане все крепче, старалась не пускать ее в заведомо опасные места, дрожала за нее, беспокоилась. Она дала себе клятву сберечь Таню во что бы то ни стало до конца войны. И на это у нее были свои причины, о которых она никому никогда не посмела бы сказать…

Алексей спустился в густо поросшую молодым березняком балку. Тропинка, ведшая к позициям первой роты, внезапно вырвавшись из поредевших березок на гребень, потянулась вдоль околицы сожженного гитлеровцами при отступлении села.

Фашистские факельщики действовали здесь с обычной методичностью, не оставив в целости ни одного дома. С того времени прошло почти три месяца, пепел пожарища смыли дожди и весенние ручьи, копоть чернела только на уцелевших кое-где кирпичных стенах и зиявших раскрытыми зевами печах, а затхлый запах все еще пробивался сквозь горьковатое дыхание близкого леса.

В селе давно не было жителей — те, кто жили по погребам и клетушкам, ушли в соседние, стоявшие километров за двадцать от переднего края, сохранившиеся от огня села; не осталось здесь ни кошек, ни собак, ни какой-либо другой живности, поэтому в селе было всегда тихо, как на кладбище, и всякий раз, когда Алексей ночью проходил мимо развалин, у него замирало сердце.

«А ведь придет время, когда на месте этого пепелища опять будут жить люди, снова застроятся эти мрачные пустыри, — подумал Алексей, останавливаясь и прислушиваясь. — Не может быть, чтобы все так и осталось…»

Ход сообщения, по которому он теперь шел, сделав неожиданный поворот, уперся в линию окопов, и Алексей очутился прямо перед узкой щелью, ведущей в блиндаж командира первой роты.

В землянке еще не спали. Командир роты Рубен Арзуманян, недавно прибывший из военного училища и сменивший отправленного в госпиталь прежнего командира, сидел за маленьким, на раздвижных ножках столиком и густо дымил трубкой. В очень смуглом, цвета темного табачного листа, с резкими, смелыми чертами лице его с горбатым носом и словно излучавшими зной карими глазами, во всей по-юношески тонкой и гибкой фигуре было заметно нетерпеливое ожидание.

Рядом с Арзуманяном, приткнувшись у стола, сидел угрюмый, как всегда, заместитель командира по политчасти Трофим Гомонов и что-то записывал в толстую «общую» тетрадь… При появлении Алексея оба — командир роты и его заместитель — встали.

— Отчего это у вас так тихо? — снимая с плеча автомат, шутливо спросил Алексей.

— Разведчиков ждем, товарищ гвардии майор, — весело ответил Арзуманян. — С «языком». На участке нашей роты должны вернуться.

— Скоро? — спросил Алексей.

Рубен вскинул руку, взглянул на пристегнутые на ремешке к тонкому запястью золотые часики.

— Десять минут осталось до назначенного времени, товарищ гвардии майор. Но могут опоздать. Прогулка опасная, хотя и предпраздничная.

Арзуманян улыбнулся, блеснув ровными, плотными зубами.

Говорил он по-русски правильно, почти без акцента.

— Присаживайтесь, товарищ гвардии майор, угощать вас будем, — засуетился Арзуманян.

— Спасибо. Я только от угощения. В санвзоводе — вечер.

Рубен не отступал:

— Чаю хотите? Табачку? Кафанский — мне прислали. У нас табачок — нигде такого нету.

«Далеко же тебя занесло — из Кафана воевать на курской земле», — подумал Алексей.

Арзуманян прибыл в роту недавно, война еще не наложила на него жестокого отпечатка. В одежде его чувствовалась какая-то изысканная опрятность: еще неизношенная, вывезенная из училища габардиновая форма, аккуратно пришитые новенькие погоны, новенький, с массивной медной звездой пояс, маленькие боксовые сапожки на рантах.

«Способный, нетерпеливый, горячий, — подумал Алексей, — но как поведет себя в большом бою — неизвестно».

Он стал расспрашивать Гомонова о делах в роте, о новом парторге, старшем сержанте Федотове, о бойцах, подавших недавно заявления о приеме в партию.

— В партию подали заявления три человека. Парторг осваивается, но еще робеет. С непривычки… На заводе, где он до армии работал, можно было спокойно собраться с коммунистами и побеседовать, а тут, сами знаете, на животике приходится ползать, чтобы поговорить с народом или членские взносы собрать.