Разбрызгивая голубые весенние лужи, подкатывали к вокзалу серые, давно не крашенные автобусы; из них, смешиваясь с редкими гражданскими пассажирами, выходили военные с госпитальными сумками за плечами. Военные толпились у билетных касс, у двери коменданта, у продовольственного пункта.

В вокзале серо от шинелей, полутемно от замаскированных окон, душно от карболового запаха дезинфекции. Под высоким потолком — однообразный гуд голосов. Гражданских почти не видно. В агитпункте не протолкнешься, за покрытыми красной материей столами сидят офицеры и красноармейцы — читают, постукивают в ожидании поездов шашками, косточками домино — все из госпиталей или военкоматов.

Узнав у коменданта, что поезд на Москву пойдет только завтра утром, Виктор заторопился вон из вокзала на свежий воздух. Возник вопрос, куда девать время. Не вернуться ли в госпиталь поболтать с оставшимися в палате товарищами и медицинскими сестрами?

Виктор стоял у выхода из главного пассажирского зала в нерешительности. Увидев у вокзальной стены группу военных, направился туда. На громадной доске суриком и черной краской была нарисована извилистая линия фронта. Виктор смотрел на доску и думал:

«Сколько еще времени понадобится, чтобы не видеть на карте этих уродующих ее черных полос? И чтобы остались на ней только привычные алые линии границ?»

— Годик, а то и два еще повоюем, — словно отвечая на мысль Виктора, заметил рядом пожилой боец.

— Ой, нет, пехота, хватай больше! Тут лет на пять работенки хватит, — ответил другой боец. — Ведь это надо прошагать до самого Берлина, да еще с боями. А рек сколько — гляди, и все придется форсировать. Это тебе не отступать, брат.

— Знаю без тебя, что не отступать. Только загнул ты, старшина, лишнее, — спокойно возразил первый голос. — Ты, наверное, и в хозяйстве был такой неповоротливый? На быках ездил? Я так рассчитываю: ежели наверняка и с умом воевать, то так, как я говорю, оно и будет — годочка за полтора или два — не больше — до Берлина доберемся.

«Кто прав из них?»— подумал Виктор и взглянул на более нетерпеливого бойца — широкое, русское, с выражением суровой решимости и добродушия лицо — чистое, крепкое, с упрямым подбородком, глаза под светлыми бровями маленькие, умные; аккуратная шинель хорошо заправлена, на плечах недавно введенные новенькие, не совсем ладно пришитые погоны — многие к ним еще не привыкли, — серая цигейковая ушанка как-то особенно форсисто сдвинута на лоб. В облике пехотинца — располагающая уверенность, хозяйственная опрятность, спокойствие.

Быстро кинув взгляд на плечи Виктора, боец привычно приложил к ушанке широкую, повидимому затвердевшую еще в мирном довоенном труде ладонь, спросил:

— Верно я говорю, товарищ старший лейтенант?

Виктор улыбнулся:

— Возражений против сроков не имею. Из госпиталя?

— Так точно, товарищ старший лейтенант… Подремонтировались вот, теперь опять за работу. Только хотелось бы в свою часть… Ждут там товарищи, скучают без меня. Минометчик я, товарищ старший лейтенант… Как вы думаете, могут меня в свою часть направить? — озабоченно спросил боец.

— Могут, конечно. Надо настаивать.

— Да уж настою. Я человек настойчивый, — без бахвальства, но уверенно ответил минометчик. — Прямо, как домой, в свою часть поеду, товарищ старший лейтенант Ведь первые награды там заслужил, вот и хочу в ней до конца войны…

«Вот и я хочу в свой полк, к своим. И для меня моя эскадрилья — мой второй дом», — подумал Виктор.

Вспомнив, что ему следовало получить по аттестату продукты на дорогу, он направился к продпункту. Там, у маленького окошка, похожего на кассу кино и выходившего на вокзальную площадь, столпилось несколько человек. В очереди слышались недовольные голоса:

— Чего он там копается? Один аттестат полчаса выписывает.

— Он как в доте сидит, до него не доберешься. Пятерых за смену отпустит — и ладно! — возбужденно выкрикивал худенький, узкоплечий боец с необыкновенно острыми глазами.

Виктор подтянулся на носках, стараясь через головы заглянуть в окошко. Курчавоголовый, с толстыми губами интендант с невозмутимым видом выписывал ордера, не обращая внимания на шум, точно был глухой.

— Рисует, — язвительно заметил боец.

— Кажется, придется поговорить с ним по-фронтовому, — услышал Виктор позади себя угрожающий голос. — Ну-ка, товарищи, посторонись!

Говоривший бесцеремонно толкнул Виктора плечом, протискиваясь к окну.

— Прошу, товарищ, поосторожнее, — сердито пробормотал Виктор и, обернувшись, раскрыл рот от изумления. Ему покачалось, что на него глядит само боевое недавнее прошлое. Знакомые отчаянные глаза в упор смотрели на него, в них мелькали лихие огоньки. На маленькой голове с завивающимся кверху белесым вихорком боком сидела темносиняя с выцветшей голубой окантовкой пилотка. Глаза летчика все более расширялись, рот раскрылся, нижняя губа отвисла.

— Витька! Волгарь! — каким-то неестественным, диким голосом выкрикнул летчик и, рванувшись к Виктору, обняв его за шею, стал сжимать с такой силой, что у того потемнело в глазах.

— Родион! Задушишь, черт! — хрипел Виктор. — Откуда ты свалился?

— А ты откуда? Разве ты в Чкалове? — выкрикивал Родя Полубояров, сразу позабыв о своем намерении проучить медлительного интенданта.

Отведя Виктора в сторону от окошка, Родя засыпал его вопросами:

— Тебя ли я вижу? Подлечился? Здоров? Милый ты мой таранщик! Неборез! Гроза фашистов! Говори — откуда, куда и зачем?

— Откуда — сам знаешь. Ты откуда?

— Из госпиталя…

— И я из госпиталя. Еще после того, как над Днепром… Рана-то оказалась паршивой…

— А я после тебя вскорости тоже попал в переплет. Подлечился и опять был ранен.

— Я знаю. Мне писали из части. Только куда увезли — не знал.

— В Ташкенте был, в Ташкенте. А теперь в Москву. Летел самолетом. Сели тут и застряли. Теперь придется поездом.

— Значит, вместе, Родион!

— Выходит, вместе… Эх, Витька! Дорогой ты мой! А погончики-то криво прицепил. Разве тебе такие нужны!

Они влюбленно разглядывали друг друга. Так могут встречаться только фронтовики, не раз глядевшие вместе в лицо смерти.

— А ты изменился, Родион… Ростом ниже стал, что ли? — весь светясь от радости, говорил Виктор. — Только чуб все тот же. И такой же задира, видать.

— А ты растолстел, как после курорта! Герой. Читал, брат, читал. Здорово про тебя расписали… Где это тебя так раскормили?

Виктор назвал номер госпиталя.

Родя хмыкнул:

— Скучный город Недостоин имени Валерия Чкалова.

— Нет, не говори… Город хороший. Ты лучше о себе расскажи, Родион. Давно из части?

— Все расскажу. Времени у нас много… Эх, как же здорово получилось! А я, признаться, думал, что тебе — конец. Не летать тебе больше.

Родя снова встряхнул Виктора за плечо. Во всей его суховатой, знакомой фигуре, в туго обтянувшей крепкие плечи шинели, в немного фатоватых манерах была видна прежняя щеголеватость. Веселая дерзость так и сквозила из его глаз. Да, это был тот же Родя, лихач и весельчак, всегда готовый на озорство и шутку.

— Куда мы сейчас? — спросил он, оглядываясь. — По аттестату-то получить надо. Пошли, Витька, я этому канцеляристу лапки обломаю.

На лице Роди появилось уже знакомое Виктору выражение боевого ухарства, которое не раз увлекало Полубоярова в опасные предприятия.

— Не трожь его, Родя. Сходим лучше к коменданту, — попробовал остановить друга Виктор.

— И у коменданта побываем, успеем. А вот эту копушу проучить надо, — угрожающе сказал Родя и втиснулся в толпу.

Он еще больше, чем всегда, храбрился перед Виктором, по-видимому желая показать, как научился искоренять в тылу всякие непорядки.

Красноармейцы расступились перед офицерами, но не успели Виктор и Родя приблизиться к окну, как дверка в нем захлопнулась.

— Видал? — кивнул Родя. Тонкие ноздри его затрепетали. — Он тут большой начальник: хочу — отпускаю, хочу — нет…

— Теперь он заперся на полчаса. Теперь по нем хоть прямой наводкой бей — не откроет, — сказал кто-то из красноармейцев.