— Ты понимаешь, отец… Мне спокойненько так говорят: получайте десять тракторов. И вы, дескать, думаете, что страна наша сейчас такая малосильная и бедная. И знаешь, отец, так мне стало совестно, — хоть сквозь пол провалиться. Ведь не справился бы с севом, да и людей измучил бы…

— Это так, — согласился Прохор Матвеевич и потянулся за чайником, чтобы налить в стакан крепкого остывшего чаю.

— И как же ты додумался до такой гордыни, а?

Прохор Матвеевич укоризненно покачал головой:

— Ну, кто ты без страны, без народа, без партии? Нуль! Пешка! Страны нет — и тебя нет. Ты что думал: тебя бы в герои произвели, ежели бы ты на коровах своих восемь тысяч гектаров до первого мая сеял? Ну триста, четыреста гектаров, а то, легко сказать, — восемь тысяч! А фронт ждет хлеба… Чудак ты…

— Именно так, добродушно согласился Павел. Он сидел за столом красный, вспотевший, с еще не утихшей радостью.

Он во всем был согласен с отцом, но, как бы желая проверить свои мысли, опросил:

— Ты, может, скажешь, отец, что у нас трудностей нет и не будет?

Прохор Матвеевич пристукнул о стол ладонью.

— Трудности будут, и какие! Но не надо в слабости своей расписываться, понял? А ты нынче чуть не расписался.

— Ладно. Хватит, — нахмурился Павел.

— Немного лишняя гордость наблюдается у вас, — заметил Прохор Матвеевич. — Ребята вы разумные, волевые — сыновья мои, — такими и полагается быть, но и упрямства, самовольства у вас тоже хватает.

«Ну, пошел критиковать», — усмехнулся про себя Павел, любовно поглядывая на отца сквозь табачный дым.

Прохор Матвеевич вдруг сердито отрубил:

— Алешке я сейчас не прощаю. Ему надо бы транспортом командовать, мосты строить.

— Стоит ли упрекать его? — сказал Павел.

— Он супротив воли партии пошел, — жестко заметил Прохор Матвеевич. — Взгреть бы его за это.

— Взгреют и без тебя, отец. Да и за что? В армии он сделал не меньше, а то и больше нас. Ты что — недоволен нами, отец?

— Я-то? — Прохор Матвеевич, насупив брови, молчал. Потом махнул рукой. — Ладно. Об этом только мне положено знать. Давай спать. Тебе завтра рано ехать, а мне — на работу.

Они улеглись на твердые холодные постели и продолжали разговаривать впотьмах.

Ни один звук не проникал в комнату с улицы. Сквозь щели в светомаскировочных оконных закладках иногда пробивался призрачный свет шарящих по небу прожекторов.

Павел слышал, как отец ворочался в постели, вздыхал, иногда тихонько стонал. И Павлу вдруг стало ясно: отец страдал от домашнего одиночества. Ведь он так постарел за эти трудные месяцы, ослабел и нуждался в помощи, в самом простом уходе.

Только теперь, прислушиваясь к вздохам отца, Павел подумал, что старик ни разу не напомнил ему о матери, о своих думах о ней, словно боясь разбередить старую болячку и омрачить своими жалобами бодрое настроение сына. А он, Павел, по обыкновению, не нашел слов, чтобы как-то умерить душевную, глубоко скрытую боль старика. Надо завтра же утром это сделать — что-нибудь посоветовать, предложить ему какую-то помощь, может быть, увезти в совхоз. Да разве он согласится? Упрямства и волгинской гордости в нем, пожалуй, больше, чем у них всех вместе взятых…

Думая об отце и о том, что пришлось пережить ему в дни оккупации, Павел испытывал все большее изумление: как много душевных сил понадобилось старику, чтобы с таким мужеством пронести через все испытания свою партийную и гражданскую совесть! И испытания эти еще не кончились. Сколько их еще встанет впереди перед всеми — перед отцом, перед ним самим, перед Алексеем и Виктором, перед Таней…

Вернувшись в совхоз, Павел застал дома Евфросинью Семеновну: она приехала с детьми накануне. Павел горячо обрадовался приезду семьи, хотя что-то дрогнуло в его груди, когда он обнимал жену, вдыхал родной, издавна знакомый запах ее волос.

Пытливо заглядывая в озабоченное чем-то, виноватое лицо мужа, Евфросинья Семеновна спросила:

— Каким ветром овеяло тебя, Павлуша? Что с тобой? Случилось что, а?

Павел, смущенно отдуваясь, пробормотал что-то невнятное:

— Ничего, Фрося. Просто замотался с делами… Да и очень соскучился по вас…

«Как хорошо, что все это наконец кончилось», — облегченно подумал Павел, вспомнив, как его все время влекло на пятое отделение…

Через два дня он поехал на отделение и в конторе встретил Одарку. Она разговаривала с ним так, как могла разговаривать только звеньевая с директором. И только однажды в глубине ее гордых глаз на мгновение вспыхнул прежний огонек, но тут же погас.

Когда Павел отъезжал от конторы, Корсунская, как бы вскользь, спросила:

— Дождались семью, Павло Прохорович? Теперь вы совсем не будете до нас приезжать.

Павел ответил сухо и подчеркнуто официально:

— Дела будут — приеду, Дарья Тимофеевна. Лично буду следить за твоим звеном.

И вдруг заметив, как дрогнули и опустились уголки красивых губ Одарки, хотел смягчить тон, но-тут подошел Егор Михайлович, и пришлось заговорить о другом.

Когда Павел вновь захотел обратиться к звеньевой, то увидел: Одарка уходила от тачанки, высоко подняв голову.

Через неделю пришли челябинские тракторы; их встретили как самых желанных избавителей — шумно, торжественно.

Начался сев, и по обширным полям совхоза загремели, запели свою победную песню моторы.

Павел от зари до зари ездил по полям, не знал ни отдыха, ни покоя. В делах и заботах облик Одарки затянуло, как прозрачной и легкой пленкой тумана…

Последние месяцы Виктор Волгин находился на излечении в Чкалове. За полтора года он перебывал в трех госпиталях и перенес две операции: расщепленная разрывной пулей кость правой ноги срасталась плохо. Кроме того, у него разболелись глаза, и одно время у лечащих врачей даже были опасения, что Виктор может утратить необходимую для летчика остроту зрения. Повидимому, толчок о землю при падении в бессознательном состоянии с парашютом был настолько сильный, что привел к непредвиденным осложнениям.

Не раз Виктор думал, что песенка его спета, что не летать теперь ему, не гонять в небе гитлеровских ассов.

Не раз предавался он жестокому отчаянию, рвал по ночам зубами подушку и по-детски плакал, не раз пугал врачей приступами молчаливой злости и мрачной апатии, не раз писал письма отцу и Павлу о том, что теперь он пропащий человек и ни к чему непригоден.

Но обстоятельства сложились так, что Виктор выкарабкался и на этот раз. Молодость и природное здоровье победили, а может быть, и то, что судьба его в течение многих месяцев находилась в руках терпеливого и опытного хирурга. К концу минувшего года он уже мог ходить, хотя и с помощью костыля, а потом бросил и костыль. Здоровье Виктора быстро поправлялось. И вместе со здоровьем прибывало в душе чувство, сходное с радостным чувством освобождения…

Выписали его из госпиталя в апреле, когда начинали распускаться почки. В теплый солнечный день, после третьего и окончательного переосвидетельствования, Виктор с пачкой документов, подтверждающих годность его к продолжению летной службы, вышел из здания гарнизонной врачебной комиссии. Весенний ветер, залетевший из подернутых желтоватой дымкой приуральских степей, нежно пахнул ему в лицо.

Виктор остановился у парадного входа, огляделся, вздохнул полной грудью. У него было такое ощущение, какое, повидимому, бывает у птицы, когда ее выпускают из клетки.

«Ну, вот я и здоров. Теперь можно опять в небо! В небо! Неужели опять я испытаю это счастье?» — подумал Виктор и поднял глаза. Вот оно над ним, это небо, синее, манящее, бездонное. У него даже дух захватило от ощущения его глубины. Но он тут же опустил голову: до полетов было еще далеко, ох, как далеко! Предстояла поездка в Москву, куда его направляли. Там, очевидно, предстояло пройти положенные испытания: ведь он не летал полтора года. А в действующую армию направят не раньше как через два месяца, а то и больше.