С июля 1942 года события на южных участках великого фронта круто изменились. Пользуясь бездействием союзных армий на западе, преступной оттяжкой второго фронта, немецко-фашистское командование стянуло на юге России крупные силы и в конце июня двинуло их на Юго-Западный и Южный фронты.

Советская армия вынуждена была отступать к Сталинграду и далеко на юг, к предгорьям Кавказа.

Павлу Волгину, избежавшему эвакуации совхоза при первом налете фашистов на Ростов, пришлось в июле 1942 года пережить то же самое, что пережили год назад люди, ушедшие с насиженных мест, с кровью отрывавшие от сердца годами обжитое, родное…

Так же, как и те совхозы и колхозы, которые в прошлом году пускались в кочевье на восток, угоняли скот, увозили хлеб, машины и имущество, а что не удавалось увезти, сжигали и уничтожали, — так и Павел со своими людьми, собрав скот, инвентарь и запасы хлеба, снялся с родной, трудно покидаемой, словно к ногам приросшей земли.

Навсегда остались в памяти Павла последние часы перед эвакуацией: знойный, задымленный день, работающие в поле под авиабомбами комбайны, мчащиеся на юг вместе с отходящими обозами грузовики с зерном. Вот он, директор прославленного на всю страну совхоза, словно ослепленный, идет по степи, по крупноколосому высокому хлебу и отдает последние распоряжения… Со стороны подожженных полей соседних колхозов палящий ветер уже наносит скорбный запах сжигаемого пшеничного зерна, похожий на запах подгоревшей хлебной корки. По степи обвальными раскатами плывет гул близкой бомбежки, дороги пылят под угоняемым на восток жалобно ревущим скотом, под нескончаемыми вереницами автомашин и обозов. Небо над степью странного пепельно-седого цвета… А на полях совхоза все еще ходят комбайны, похлопывают тракторы, снуют люди. И Павлу не верится, что вот опять повторяется как бы все сызнова и новая тяжкая волна бедствия гнет людей, как порыв непогодной бури, гонит их с родной земли. Он торопит, подбадривает людей, а у самого слезы сдавили горло, и одно желание в груди — вцепиться руками в эти пшеничные поля и не отдавать их врагу, хотя бы ему самому угрожала смерть.

Хлеб убирали до последней минуты. Комбайны заканчивали уборку самых урожайных участков… Вокруг уже кромсали землю снаряды… Зной дым, гарь, суматоха отступления… А какая пшеница оставалась на корню! Как мучительно было поджигать неубранные гектары!..

Спустя месяц Павел вместе с семьей очутился в Казахстане, где ему поручили руководить крупным животноводческим совхозом. Пришлось пережить трудную зиму за непривычным делом, с незнакомыми, очень своеобразными людьми, в новой суровой обстановке.

За это время отгремели бои в Сталинграде, обрели бесславный конец свой разгромленные дивизии Паулюса, и враг, теперь уже обескровленный и надломленный, покатился на запад под ударами советских войск.

В феврале 1943 года были очищены от врага большая часть Кубани, весь Дон и освобожден Ростов. Как только Павел узнал об этом, он тотчас же написал наркому письмо с настойчивой просьбой вернуть его на место прежней работы.

«Товарищ нарком, — писал Павел. — Человека, где бы он ни жил и как бы ни был доволен своей работой, всегда тянет на родное пепелище. Верните меня туда, где осталась моя душа, мое сердце! Хочу все силы вложить в восстановление родного совхоза, разрушенного ненавистными оккупантами. Не откажите, потому что это вопрос моей жизни…»

Ответ на письмо пришел быстрее, чем рассчитывал Павел, — через неделю. Павлу предлагалось поскорее, до начала весеннего сева, выехать на старое место и принимать разоренное войной хозяйство.

Прочитав телеграмму, всегда деловито сдержанный, Павел закричал «ура», обнял сильно постаревшую и исхудавшую в эвакуации Евфросинью Семеновну, стал целовать.

— Что с тобой? Да говори же, — заглядывая в его сияющее, сразу помолодевшее лицо, забормотала Евфросинья Семеновна.

— Домой, домой… На Дон! Фрося, родимая, едем на Дон! Домой! — восторженно кричал Павел, и вдруг, чего давно не случалось, поднял жену на руки, закружился с нею по комнате.

Евфросинья Семеновна, освободившись из объятий мужа, долго, словно не веря глазам, читала телеграмму, потом засмеялась тихо, счастливо, как не смеялась давно.

Восьмилетний, уже начавший учиться в школе Боря и вытянувшаяся, как щуплый колосок, недавно переболевшая корью Люся радостно запрыгали вокруг отца.

— Домой! Скорее домой. Хочу в нашу школу, — повисая на руке отца, защебетала Люся.

— Слышишь, Фрося? Каждому свое, — улыбаясь, сказал Павел.

За два года войны он весь как будто сжался, словно уменьшился в росте, фигура его стала старее, суховатее, крепче.

Через два дня, сдав дела своему заместителю, Павел отвез семью на станцию, километров за семьдесят от совхозного поселка, усадил в поезд, а сам, чтобы не терять времени, отправился в Москву на самолете.

Приехал он в донскую степь в начале марта. Весна была в самом разгаре Снег почти весь растаял, по полям катились белые кудрявые облачка испарений, солнце пригревало.

Из районного центра в совхоз Павел ехал на райисполкомовской рассохшейся тачанке, запряженной парой отощавших за время оккупации лошадей. Тянувшийся рядом с изрытым, ухабистым грейдером проселок раскис. Слабосильные кони еле тащили по вязкой грязи ковыляющую колесами тачанку. Но, несмотря на трудную дорогу, Павел с наслаждением вдыхал густой запах напитавшейся влагой степи, то привставал, хватаясь руками за края тачанки, и нетерпеливо смотрел вперед, то, сбивая на затылок потертую серую кубанку, щурясь из-под ладони, громко выкрикивал:

— А ведь это вагончик третьей тракторной бригады! Видишь? — обращался он к хмурому райисполкомовскому кучеру. — Так и стоит, как мы его тогда оставили… А вон трактор. А это — третье поле. Как заросло! Ай-ай-ай! Ну, злодеи, видать, тут нахозяйничали. А это что же такое? Никак, жито посеяли прямо по стерне.

Кучер то и дело оглядывался на неспокойного седока, нахлестывал кнутом покрытых мылом с запавшими боками лошадей.

— Ты что — не чуешь, о чем я говорю? — удивленно спросил Павел. — Или нездешний?

— Здешний, — нехотя ответил кучер.

— Что-то я тебя не припомню.

— А где же вам меня помнить. Нас много. Всех не упомнишь. До войны я на коневодческой ферме в колхозе работал. Но и ваши поля, совхозные, знаю.

— Знаешь? — оживился Павел. — Это же поля пятого отделения, Егора Михайловича Петренко. Не помнишь? Хороший был управляющий. Жив ли он? Слушай, хлопче, — взял он кучера за плечо. — Нельзя ли поживее? Подхлестни-ка. Да и куда же ты в грязь правишь? Эх, голова!

Кучер крикнул: «Но! Задергалась!»— и замахнулся на пристяжную кнутом.

Впереди уже маячили в ненастной мартовской мгле постройки центральной усадьбы — силосная башня, красная черепичная крыша мастерских, закоптелые, с зияющими провалами окон стены сожженного клуба.

Павел нетерпеливо смотрел вперед, вздыхал:

— Наделали, видать, делов варвары.

Все чаще попадались по дороге брошенные в поле, загрузшие по самые радиаторы, искалеченные тракторы, заржавевшие сцепы плугов, сломанные бесколесные сеялки, а между ними кое-где чернели остовы немецких громадных и неуклюжих грузовиков, торчали дула орудий.

Всюду были видны следы беспорядочного вражеского отступления.

Почти на въезде в усадьбу, склонившись набок, стоял тяжелый немецкий танк. Закопченная, обгорелая его броня зияла пробоинами. На лобовой части рядом с крестом чуть проступал рисунок скачущего оленя, может быть символ быстроты, а на орудийной башне сидел обыкновенный русский грач в весеннем сизом оперении и спокойно чистил клюв.

— Довоевался, гад, — показав кнутовищем на танк, презрительно сказал возчик и сплюнул. — Стали-то сколько! Инвентарю всякого можно было наделать на целое хозяйство.

Павел приподнялся, стараясь охватить взглядом все изменения, происшедшие в центральной усадьбе за время его отсутствия.