После многодневных непрерывных атак — сумасшедших наскоков танковых колонн — измотанный враг остановился, притих.

Вечером пятого декабря Алексей Волгин возвращался из политотдела дивизии, куда были вызваны для совещания все комиссары полков и батальонов.

Грузовая машина бежала широкой лесной просекой. По сторонам в метельной мгле смутно мелькали стволы берез и елей. За ними, как за густым частоколом, темнели неподвижные глыбы танков «КВ» и «Т-34», гусеничные агрегаты дальнобойных орудий, выставивших в небо широкие жерла. Большие длинноствольные и маленькие пушки двигались по обочинам дороги. Артиллеристы торопились в ночь достигнуть намеченных рубежей. И еще какие-то машины, похожие на укрытые брезентом молотилки, грузно колыхаясь на ухабах, подтягивались к передовой.

Всюду, куда ни смотрел Алексей, двигались и стояли впритык друг к другу орудия, танки, грузовики. Ими кишел лес, они заполняли обезлюдевшие деревеньки, располагались за укрытиями.

Возле машин двигались краснощекие от мороза, тепло одетые и отлично вооруженные люди, свежие, здоровые, еще не уставшие в походах. Армия пополнилась превосходными заново укомплектованными частями.

Грузовик въехал в село. Вяжущий запах конюшни ударил Алексею в ноздри. Здесь располагалась казачья часть. Все дворы были запружены лошадьми, легкими орудиями, пулеметными тачанками.

«И все это наше… Все это собрано и подготовлено за эти трудные месяцы… Какая сила! — горделиво думал Алексей, трясясь на дощатой перекладине гремящего кузова и заслоняясь от ветра капюшоном плащпалатки. — И все это завтра придет в движение, обрушится на врага…»

Круглое лицо комиссара дивизии, неторопливого, обстоятельного, как все сибиряки, возникло в памяти Алексея, вновь зазвучали слова его скупого, как боевой приказ, напутствия политработникам:

— Мы сделали половину дела — остановили врага, теперь нам предстоит отбросить его далеко на запад.

«На запад» — это были волнующие слова, их не решалось произнести командование месяц назад. Но их держал в своем сердце каждый командир и боец в ожидании того времени, когда их можно будет произнести с уверенностью. И вот это время наступило. Предвестником его было известие о разгроме танковых дивизий Клейста под Ростовом.

Это известие Алексей услышал в полночь после утомительного боевого дня. Все трое — капитан Гармаш, Саша Мелентьев и он принялись обнимать и целовать друг друга. Потом прибежала раскрасневшаяся, возбужденная Нина Метелина и, прижимая руки к груди, крикнула:

— Мы начали наступать! Наступать!

Забыв обо всем, Алексей кинулся к ней, тут же поцеловал ее и выбежал из блиндажа.

Сейчас он вспоминал об этой ночи — как ходил по траншеям и рассказывал бойцам об успехе советских войск на юге, как дрожал и срывался от волнения его голос, как бойцы кричали «ура» — и подумал: «Каково они встретят новость о наступлении нашей армии?»

В маленькой деревушке, заслоненной со всех сторон лесом, Алексей слез с грузовика и направился в батальон. По дороге он все время натыкался то на орудийные и минометные батареи, расставленные всюду, где только можно было их расставить, то на окопы, вырытые для противотанковых ружей. Земля ощетинилась множеством стволов и как бы притаилась в ожидании заветного часа.

Метель разыгрывалась, ветер заворачивал с востока, как раз в лицо немцам. «Завтра этот ветер будет дуть им в спину. Пусть дует, да покрепче, — думал Алексей. — Не тот ли русский ветер дул в спины отступающим наполеоновским войскам?»

Немцы не стреляли. Они отогревались у походных печурок после измотавших их боев. Алексей, пока добирался до батальона, не услыхал ни одного звука с их стороны.

Недалеко от штабной землянки из мглы вынырнула широкая, сутулая, запорошенная снегом фигура.

— Кто? — раздался знакомый сиплый бас.

— Свои, — ответил Алексей. — Это вы, Гомонов?

— Я, товарищ комиссар. Вернулись?

Политрук первой роты нетерпеливо приблизился к Алексею. В дубленом полушубке и надвинутой на глаза ушанке, с автоматом на широкой груди, он напоминал таежного охотника.

— Как у вас в роте? — спросил Алексей.

— Все, как следует быть, товарищ комиссар… А вы, видать, с хорошими вестями.

— Да, Гомонов… — неудержимая радость зазвучала в голосе Алексея. Ему так и хотелось сказать «завтра», но он сказал: — Скоро, товарищ Гомонов, скоро!

И, забыв о том, что такая чувствительность, может быть, и не к лицу комиссару, обнял политрука.

— Все, значит, готово, товарищ комиссар?

— Готово, — сказал Алексей.

— Как раз во-время, — потирая руки, ответил Гомонов. — Зверь-то залег — тут его и накрыть надобно. Припасу теперь хватит. Разрешите поговорить с бойцами о том, что предстоит, товарищ комиссар. Поднять дух.

— Разъяснение задачи будет дано за два часа до начала операции, а сейчас можете рассказать, какой путь прошла дивизия и наш батальон. В нынешнюю ночь есть о чем вспомнить. О Днепре не забыл? А бой на Черниговщине? Можно и об Ельне напомнить. Времена меняются, Гомонов. Завтра будет перекинут первый пролет моста в будущее… К победе…

— Эх, товарищ комиссар, — мечтательно вздохнул Гомонов. — Скорей бы. Бойцы очень интересуются этим вопросом… наступлением… Главное, начать, а там… дорожки под горку пойдут.

Мягко, по-охотничьи, ступая по пушистому снегу, Гомонов исчез в темноте. Алексей уже подходил к землянке, когда позади послышались торопливые шаги. Это была Нина.

«Кажется, они все с нетерпением ждали моего приезда», — подумал Алексей.

— Я вам письма несу, товарищ комиссар. И в роты много есть, — сказала Нина.

— Что это вам захотелось нести самой письма? — спросил Алексей.

— Очень захотелось… пройтись к штабу… — и она протянула Алексею завернутую в газету пачку.

Ему показалось, что он видит нетерпеливое ожидание в ее глазах. С необычным волнением и с тем же желанием поделиться с ней радостью он смотрел на нее, а она стояла перед ним, вся белая от снега — в белой ушанке, белой шинели и с белыми ресницами.

Да, вот и Нина дождалась великого часа наступления.

О военфельдшере Алексей знал теперь больше, чем там, на Днепре…

Как-то во время короткой передышки, перед новым боем, он рассказал ей о гибели жены и ребенка. Это вылилось само собой в минуту, когда ему казалось, что он уже не выйдет живым.

Выслушав его, Нина спокойно сказала:

— Вот и у меня тоже было горе… Из-за него я и в армию опять пошла.

И рассказала, как перед самой войной вышла замуж и как в первые же дни войны муж погиб под Шауляем.

— Сначала мне казалось: жить больше не для кого и не для чего, а вот теперь я не могу этого сказать. Сейчас я для всех живу, а не только для себя…

Нина немного замялась, добавила:

— Вот мы, оказывается, с вами друзья по несчастью, товарищ комиссар.

С той минуты между Алексеем и Ниной установились теплые, доверчивые отношения. В самые трудные минуты он вспоминал о ней. Судьба ее чем-то напоминала ему собственную. Он заботился о Нине во время боев, в походе и все чаще чувствовал беспокойство о ней. И в то же время он попрежнему был чрезмерно сух и официален с нею, а она робка и молчалива.

Алексей близко наклонился к Нине:

— У вас все готово к передвижению, товарищ Метелина?

— Все, товарищ комиссар. А что? Неужели опять отступать?

Он чуть было не сказал «наступать, наступать», и сдержался. Но она поняла смысл вопроса и сказала:

— Товарищ комиссар, у меня такое чувство, будто я все время жду чего-то необыкновенного.

— У всех такое чувство, — задумчиво сказал Алексей. — Надо, чтобы санвзвод был готов сняться каждую минуту.

Зеленая ракета с визгом взметнулась над окопами противника и рассыпалась. Длинная пулеметная очередь прогремела над заснеженным полем, и красные огоньки трассы дугой полетели в сторону советского рубежа. Высоко над головой тоненько запели пули.

— Фашисты страх отгоняют, — сказала Нина. — Им, наверное, жутко в холодном поле, далеко от своей Германии. Ну, и поделом им! Ишь, куда залезли.