Прохор Матвеевич и Александра Михайловна сидели за полом и пили чай. Таня бросила на диван набитый книгами портфель, подошла к небольшому зеркалу, поправила задорно поднявшиеся надо лбом волосы. Она увидела свои блестящие глаза, яркий румянец и испугалась.

Ей казалось, что уже все знают о ее объяснении с Юрием. Она боялась взглянуть на отца и мать и, стараясь дышать ровнее, делала вид, что занята своими волосами.

«Неужели я так и скажу маме: „Юрий — мой жених“?»— в величайшем смятении думала Таня.

— Ты где так задержалась нынче? — спросила Александра Михайловна, наливая чай.

— Сегодня у нас была добавочная лекция, — солгала Таня и зарделась до самых ушей.

Чтобы не вызвать подозрений, она села к столу, придвинула к себе стакан.

Мать пристально посмотрела на нее.

— Ты что так раскраснелась? У тебя не жар?

— Жар? Откуда? Там такой жуткий мороз, мама, что я еле добежала, думала, окоченею, — поспешила ответить Таня.

Прохор Матвеевич усмехнулся.

— Что-то я никогда не видел таких окоченелых, как ты. Цветешь, дочка, что маков цвет.

— И выдумают же, — фыркнула Таня и, не допив чая, убежала в свою комнату. Там она снова увидела себя в зеркале; прижав к горячим щекам ладони, долго всматривалась в свое лицо. Оно казалось ей незнакомым. На нее глядела из зеркальной дверцы шкафа другая, неизвестная девушка, с жадно раскрытыми губами и тревожно-смущенным взглядом.

— Юра… Юра… — раздельно и внятно прошептала она, с новым для себя волнением вслушиваясь в звучание до этого чужого ей имени.

Она представила себе, как Юрий стоял на коленях у ее ног и застегивал ремешки на лыжах, как смотрел на нее и снежинки оседали на его растрепанных волосах; вспомнила лунную морозную ночь в станице и как они шли, затаив дыхание…

«Да что же это такое в самом деле? Как я скажу об этом матери? — спрашивала она себя и всматривалась в свое отражение, а губы шептали сами собой: — Юра… Юра… Если все это правда… Если все это правда, что ты любишь меня… А как же мечты? Институт?.. То особенное, чего мне хочется достигнуть?.. Ведь это замуж… Он предлагает мне выйти за него замуж. Ну, какой же он смешной! Вот рассказать бы Тамаре. И будем же мы хохотать с ней завтра. Нет, нет… И совсем об этом не нужно рассказывать. И ничего тут нет смешного. Юра… Юрий… Только зачем же замуж? Мы будем и так настоящими друзьями до конца жизни. Как это хорошо быть друзьями. Учиться, работать… Но как же все-таки я скажу маме?».

Таня села в кресло, взяла куклу и, оправляя на ней платье и смятые ленты, сказала тихо и жалобно:

— Вот какие дела, Муся. Ну, что ты на это скажешь?

Стеклянные глаза куклы неподвижно, без всякого выражения смотрели на Таню, отражая электрический свет.

— Глупая, ничего ты не понимаешь, — вздохнула Таня и бросила куклу в кресло.

Она наконец решилась и пошла к матери. Выражение ее лица было столь необычным, что Александра Михайловна встретила ее тревожным вопросом:

— Что случилось? Ты захворала?

— Нет, мама, я здорова, но мне надо с тобой поговорить. И так, чтобы никто не слышал. Потом можешь сказать папе.

Таня плотно прикрыла дверь спальни, повернула ключ. Теперь у нее был таинственный вид, губы подергивались в усмешке.

— Теперь слушай, мама… — сказала она, садясь на постель.

— Говори же, — вся холодея, вздохнула мать.

Таня обняла ее за шею, стараясь придать голосу наиболее спокойное и беспечное звучание, сообщила:

— Мама, я выхожу замуж.

— Что? Что такое?

— Я выхожу замуж. Вы-хо-жу за-муж, — по складам повторила Таня.

— Погоди, погоди… Что ты мелешь? За кого замуж? Отчего? Ты не бредишь? — оторопело забормотала мать.

— Ах, мама! Какой же это бред? Я тебе все толково-расскажу, по порядку. И ты все поймешь. Ведь я не маленькая.

— Говори, говори, пожалуйста… — болезненно слабым голосом торопила Александра Михайловна. — Доконай уж мать до конца.

Заговорщицки понизив голос, Таня рассказала матери то, о чем, как ей казалось недавно, она никому не могла рассказать.

— Нет, милая, ты определенно нездорова, — нахмурив брови, проговорила Александра Михайловна, когда Таня закончила свой торопливый, не совсем связный рассказ.

Ни одна мать на свете не может равнодушно выслушать подобное известие, и самая добрая и любящая из матерей не в состоянии подавить хотя бы мимолетной неприязни к человеку, готовящемуся стать мужем любимой дочери.

— Уж больно скоро это у вас получилось. На Новый год познакомились, а через три недели уже и свадьба.

— Не через три недели, — нетерпеливо перебила Таня. — Мы же не сейчас будем жениться. Я только буду его невестой. А поженимся мы потом, когда я закончу институт.

— Где уж там… — махнула рукой Александра Михайловна. — Раз это уже началось, какой уж тут институт!

Ластясь к матери, Таня виновато заглядывала ей в глаза.

— Не сердись, мама. Вот, ей-богу, я буду учиться. А Юрий и вправду меня любит.

— Откуда ты это знаешь? Ты-то разве понимаешь, что такое любовь? Разлил он перед тобой патоку, а ты и раскисла. Эх, дитя мое несмышленое. Ты хоть скажи: положительный он или из тех, что по разу в год женятся?

— Мама, как это пошло! — обиженно воскликнула Таня и на глазах ее выступили слезы. — Никогда не говори об этом…

Александра Михайловна вздохнула:

— Ну и преподнесла ты мне сюрприз.

Первое волнение улеглось, и мать с дочерью погрузились: в раздумье. Ничем не нарушаемая тишина держала их точно в оцепенении.

— И отцу надо сказать, — грустно промолвила Александра Михайловна.

— Юрий завтра придет к нам, мама, — сказала Таня. — Он должен поговорить с тобой и папой.

— Эх, если бы он оказался хорошим человеком.

— Он хороший, мама. Очень хороший, умный…

— А как же институт? — вздыхала Александра Михайловна. — Подумай, доченька. Ведь от этого будет зависеть вся твоя жизнь. Не торопись. Приглядись. Пусть он походит к нам. И мы хорошенько узнаем его. Твой отец три года за мной ухаживал. Я заглаза знала, о чем он думает.

— Раньше, мама, и так бывало: приезжали, сватали, а через три дня свадьба, — возразила Таня. — Невеста до этого своего жениха и в глаза не видывала.

— Ладно уж. Ты все знаешь, — отмахнулась Александра Михайловна.

…На другой день вечером пришел Юрий, и Александра Михайловна и Прохор Матвеевич дали согласие выдать за него Таню. Было решено сыграть свадьбу после окончания третьего курса, в конце июня.

Однажды, придя поздно вечером из театра, Виктор обнаружил на своем столике письмо и с сильно забившимся сердцем, точно увидел самого близкого друга, разорвал конверт, стал нетерпеливо читать написанные знакомым почерком строки.

Любимец полка, воздушный озорник Родя Полубояров писал:

«Здорово, Витька. Как тебе не стыдно, сундук несчастный. Куда ты залетел — ни слуху о тебе, ни духу? Как живешь, как проходит твой отпуск? Видать, как ни хорошо в армии, а дома веселее. Кстати, тебе повезло — отпусков больше не дают… Не забыл ли ты своих друзей — ястребков? Или тебя там сладкими пирогами закормили? Или, чего доброго, женился?

У нас все по-старому: полеты, полеты и полеты. Что-то начальство стало гонять здорово. И „старик“ наш так растолстел — уже в кабину самолета не влезает, а ведь был когда-то первейший истребитель, — на Халхин-Голе самураям пить давал.

Сообщаю печальную новость: Сема Грушевский разбился. Не вышел из штопора, и выпрыгнуть не смог — прижало. Не летали после этого два дня.

На днях видели над собой непрошенного гостя. Летел на высоте четырех тысяч. Ребята просились погонять — не разрешили. Был слух: будто нечаянно перелетел. А в общем, пока ничего особенного. Набирайся побольше сил, отдыхай и возвращайся скорее. Мы тут часто вспоминаем о тебе. На Новый год подняли за тебя чарку. Привет от Ельки — скучает».

Виктор несколько раз прочитал письмо. Армейская жизнь предстала перед ним: строгий, размеренный порядок в полку, резкий холодок утра над взлетными площадками, шмелиный гул моторов, первые лучи солнца, отсвечивающие тусклым серебром на смоченных росой плоскостях самолетов, свободные полеты у границы, за которой в утреннем тумане тонут острые башенные шпили незнакомых городов — чужая, загадочная земля. При виде ее на душе Виктора всегда почему-то становилось беспокойно.