И так он уверенно говорил это, так ему хотелось, чтобы написал Сергей Петрович Кольке письмо, что он себе это ясно-ясно представлял: сидит там, в том Колькином доме крестинском, за столом высокий человек, похожий на стрельца из тира. Сидит и пишет своей одной рукой Кольке письмо. А чтобы лист не двигался, кладёт на него тяжёлый пресс.

Всё чаще в последнее время Колька Большой думает о том, о чём прежде никогда не задумывался: о жизни, о людях, о себе. Он, Колька, живущий в этом сказочном доме у самого синего моря, он, как Иван-царевич, стоит на развилке дорог: направо пойдёшь, сказано в сказке, сам сыт будешь, да конь голоден, далеко не уедешь. Налево — путь далёк лежит. Конь сытый бежит, да сам-то как?

Чего ему надо, Кольке? Тянуть и хватать всё, как Ловач? Нет. Пусть путь далёк лежит. Он тоже хочет по справедливости, как говорит Колька Маленький. Только есть ли она на свете, справедливость?

Колька Большой выскользнул потихоньку из детдома. На улицах ни души. В такую жару все или в море сидят, или в парке у самой воды. И в тире пусто. Колька уже несколько дней сюда не заглядывал и на рынке не был. Человек со шрамом сидел на своей табуретке, перебирая патроны. Когда Колька вошёл, он кивнул ему, как знакомому, и, положив ружьё, насыпал горстку патронов. Это неважно, что у Кольки сейчас с собой нет денег. Колька знает: он поверит.

«Стреляй, — скажет, — потом принесёшь». Он ведь не знает, откуда у Кольки деньги: толкучий рынок далеко отсюда. Приятно стоять здесь, под низкими сводами, прислонившись к прохладной стене, и вдыхать запах пороха. И прохладное отполированное ложе приятно чувствовать под рукой. И горстка патронов на прилавке. И человек со шрамом дружелюбно смотрит на Кольку своим единственным глазом. Он ничего не знает и никогда не узнает. Колька отодвинул ружьё, покачал головой и вышел из тира. После прохлады тира жара особенно ощутима. Кажется, улица раскалилась добела. Никого. Только мороженщица катит пустую, без мороженого, тележку, в белом халате бежит через дорогу в галантерейный магазин молоденькая медсестра, да, стараясь выбирать тень, медленно шагает почтальон, тот самый, что носит в детдом письма. Колька бросился по улице и догнал его.

— Дяденька, — сказал он, — а дяденька, а нам, в детский дом, Кашукову, нету писем?

— Кашукову? Какому Кашукову? — недовольно сказал почтальон. Ему совсем не хотелось стоять посреди раскалённой улицы и искать письмо в своей тяжёлой сумке. — Ах, ты из детдома! Ну, я ведь вам после обеда ношу. Тогда и получишь.

— Это не мне! — сказал Колька. — Это Кольке Маленькому. Такой стриженый, знаете его?

— Стриженый! Все вы там стриженые!

— Он очень ждёт.

— Кашукову нету сегодня, — сказал почтальон. — Чего ж ему ждать? И так чуть ли не каждый день ему письма таскаю.

— Как — таскаю? — рванулся Колька.

Но почтальон, не отвечая, уже зашагал дальше. Колька побежал в детдом. Открыто в калитку не пошёл — перемахнул через забор со стороны пустыря. Шуганул дремавшего в тени павлина. Кинулся искать дежурную воспитательницу. Время было обеденное. Ребята уже шумели в столовой. Но воспитательницы там не было. Колька сунулся на кухню — одна повариха хлопочет у плиты. Ничего не поймёшь — где может быть в такое время воспитательница и кто сегодня дежурит? Пробегая по коридору, услышал из кастелянской, где на полках бельё и разные вещи, завхоз кому-то выговаривает:

— Ещё за вами три полотенца и наволочка.

Пробежал бы Колька дальше — какое ему дело до полотенец и наволочек, да в ответ:

— Поищите получше и найдёте. Куда же я, по-вашему, их дела? В чемодан, что ли, спрятала? — Это Милы Александровны голос. Обиженный. Того и гляди, заплачет.

А завхоз своё:

— Я этого не могу знать. И искать мне некогда. А вам расчёт, сами говорите, срочно.

— Ах ты боже мой, ну вычтите из моей зарплаты! — Мила Александровна распахнула двери кастелянской, чуть не стукнув Кольку по лбу. Хотела что-то сказать, но Колька перебил её. Стал, загородив дорогу, в узком коридорчике.

— А Кашукову письма были? — спросил и посмотрел прямо в лицо воспитательнице.

— Какие письма? — не поняла Мила Александровна, но выяснять не стала. Сказала досадливо и устало: — Ничего я не знаю. И вообще я тут больше не работаю.

— Как — не работаете? — удивился Колька.

Но Мила Александровна только рукой махнула — не могла же она рассказывать мальчишке, что несколько дней назад она высказала Павлу Ивановичу всё, что думала о нём.

«Этот мальчик — разве он виноват в том, в чём вы его обвинили? — говорила она тогда, взволнованная собранием, на котором обсуждали Кольку Маленького. — И вообще, у нас тут действительно такое делается, а вы… «Дача… Павлины»! Пустые слова».

«Вы… вы сами, как павлин», — чуть не вырвалось у неё, когда она взглянула на чёрный отглаженный костюм и спокойно-важное лицо, на котором под стёклами в модной пластмассовой оправе зло поблёскивали маленькие глаза. Мила Александровна спохватилась и закончила неожиданно: «Вы несправедливы!» — словно любимое словечко Кольки Маленького перешло к ней.

Павел Иванович сказал со скорбным вздохом:

«Очень жаль, но вместе мы работать не можем. Кто-то должен уйти — или я, или вы».

И вот уходила она.

Колька Большой, стрельнув у девочек бумаги и устроившись в углу сада на скамейке, старательно писал на листке человеку, которого он никогда не видел, но которому крепко верил. Он старался писать аккуратно и без ошибок, но буквы ползли какая куда, да и ошибок он насажал полно. Он писал: «Здравствуйте, Сергей Петрович! Не верьте им. Они всё врут. И Колька ваш хороший. А писем, которые вы пишете, он не получает. Они куда-то деваются. Приезжайте, Сергей Петрович, и заберите его». Ему очень хотелось добавить ещё «и меня», но он не стал писать этого. Засунул листок в конверт и написал адрес: «Крестинка, детский дом, заведующему Сергею Петровичу».

Колька Большой ничего не сказал Кольке Маленькому. Но сам он теперь ждал Сергея Петровича со дня на день. Он почему-то был уверен, что Сергей Петрович приедет рано-рано утром, как когда-то приехал в этот белый солнечный город сам Колька. Поэтому каждое утро ещё до подъёма Колька Большой выглядывал за ворота на пустырь. А потом он вдруг спохватился, что у Сергея Петровича ведь одна рука и, наверное, ему трудно будет дотащить чемодан. Поэтому вот уже несколько дней Колька Большой поднимался задолго до того, как в детдоме начинался день, и, перемахнув через забор, бежал на вокзал.

Заслонясь рукой от солнца, с нетерпением смотрел, как из-за поворота точно в назначенное время выползал поезд. Извиваясь, он подкатывал всё ближе и ближе, пока ослепшие от пыли вагоны устанавливались по порядку вдоль платформы. Тогда из станции выбегали носильщики в белых фартуках, встречающие бегали от вагона к вагону и, кричали:

— Костя! Наденька!

— Сюда!

— Приехали!

Из вагонов высыпали люди — весёлые, громкоголосые. Колька стоял у самого выхода. Он боялся пропустить Сергея Петровича в толчее и поэтому охватывал глазами каждого человека. Но все проходившие мимо Кольки мужчины были с двумя руками. Они сами легко тащили свои чемоданы.

На женщин Колька внимания не обращал, поэтому он не заметил Милу Александровну. Она шла навстречу потоку пассажиров, хлынувшему в город. Поднимаясь по лесенке на платформу, она должна была потесниться, уступая дорогу встречным, и прямо наткнулась на Кольку.

— Ты… ты почему тут? — сказала она, тронув за руку обалдевшего Кольку.

Колька придумывал, что бы соврать, но Мила Александровна, не дожидаясь, пока он ответит, вздохнула:

— А я вот уезжаю.

— Как — уезжаете? — не понял Колька.

— А так. Я ведь из Караева. Это недалеко от Уральска. Просто я болела, и мне врачи советовали переменить климат. Вот я и приехала сюда. Думала, поработаю. Мне и жить-то негде, кроме детдома. Да вот так получилось. — И, встретив удивлённый Колькин взгляд, доверчиво пояснила: — Уволили меня.