— И не думай, и не думай, — сказала тётка, — мы тебя никуда не отпустим. Поживи, погуляй.

— Не отпустим, — сказали Кеша с Мишей.

— Поживи, — сказал Андрюша.

— Погуляй, — сказал Федюша.

И Вася остался гостить. Это были замечательные дни! Он ходил в кино и в музей, купил себе шёлковую тенниску и садовый ножик. А однажды побывал на представлении приезжего цирка и видел там настоящего слона, который танцевал вальс, весёлых клоунов и фокусника, такого ловкого, что ни Кеша, ни Миша, ни Андрюша, ни Федюша, ни сам Вася не могли уследить, каким образом он доставал прямо из воздуха горящие папиросы, цветные платки и ленты, а один раз даже вытащил живую курицу, которую тут же пустил по арене. А когда всё же настало время уезжать, на пристань Васю провожали все четыре брата, а тётка напекла ему столько пирогов, что их хватило бы на весь путь, если бы Вася даже решил плыть по Лене до самого Ледовитого океана. Вася долго стоял на палубе и махал рукой братьям. Потом он сунул нос в машинное отделение, поднялся на палубу, посмотрел на штурвального, ел печенье, которым его угощала бабушка того мальчика, что ухитрился родиться возле Северного полюса, рассказывал усатому Григорию Семёновичу про слёт юннатов. А потом… Потом, когда уже все легли спать, Вася захотел достать мыло, открыл свой чемодан и отшатнулся: там копошились маленькие тёмные гусеницы шелкопряда. Они вывелись из коконов. Вот почему коконы были такие сморщенные и потемневшие, когда Вася их забирал с выставки. Перед Васей мелькнуло Зинкино лицо: «Не держи на солнце! Я тебя предупреждаю». А ведь он позабыл об этом, и коконы несколько дней лежали под стеклом на выставке в залитом солнцем зале. А потом Вася сложил их в коробку и не заглядывал туда всё это время. Из коконов за эти дни вывелись бабочки, отложили грену, а из грены появились эти гусеницы. В поисках еды они выползли из коробки. Они хотят есть. Они страшные обжоры, эти маленькие тёмные гусеницы. Вася хорошо помнит, как Зинка прошлым летом кричала на всю школу:

«Кто сегодня дежурный? Кормите гусениц! Кормите гусениц!» Их кормили и сама Зинка, и все её подружки, но так и не успевали накормить. Недаром Зинка переманивала к себе Васиных садоводов. «Они всех нас одевают!.. Они замечательные мастера!» — разливалась Зинка соловьем — не о садоводах, конечно, а об этих противных гусеницах. С утра до вечера дежурные таскали ненасытным обжорам берёзовые ветки. А чем теперь будет их кормить Вася? Они шуршат в чемодане, ползают и грызут. Они уже изгрызли листья гербариев, которые Вася показывал на слёте. Может быть, теперь они пожелают съесть что-нибудь ещё, например, Васину новую тенниску или тапочки, которые ему подарила тётя?

Ну и пусть едят! Всё равно Зинка съест самого Васю.

Где-то в глубине парохода дробно застучала машина. Кто-то, грохая, пробежал по палубе мимо решётчатых окон каюты, чей-то хриплый голос крикнул не то «давай», не то «хватай», и другой, тоненький, отозвался, точно передразнил: «Авай-вай!» Снова застучала машина и вдруг умолкла, точно там, внутри, у неё что-то лопнуло… Стало тихо-тихо, в ушах зазвенело. Качнуло так, что Вася чуть не слетел со своей верхней полки. Усатый Григорий Семёнович перестал сопеть, открыл глаза, приподнялся на локте, внимательно посматривая на Васю.

— Боишься, чемоданчик украдут? Да ты не опасайся. У нас тут народ честный.

Украдут! Вот было бы счастье! Только попробуй найди такого дурака, который захочет стащить чемодан с шелкопрядом. И зачем он только связался с этими коконами! А всё Зинка: «Попутное поручение. Положишь в уголок». Вот тебе и уголок! Чуть не плача, Вася рассказал Григорию Семёновичу о своей беде. Всё рассказал — и какая Зинка вредная, и как она однажды наябедничала на него матери, как кричала, что Вася жилит в лапту, когда он совсем и не думал жилить, и как уговаривала его ласковым голосом взять с собой безобидные, похожие на вату коконы. Григорий Семёнович только головой качал:

— Вот разбойница!

— Да выкинь ты, детка, этих противных червяков, — сказала с нижней полки бабушка, которая всё думала о своём внуке и поэтому не спала.

— Как это — выкинь! — Вася чуть было второй раз не стукнулся головой о потолок.

Он не любил зловредную Зинку, но любил справедливость. Что эта бабушка говорит? Хоть у неё и есть замечательный внук возле полюса, но всё же надо иметь понятие. И потом, можно быть повежливей, а не называть его «детка», как какого-нибудь младенца. Он, Вася Азаркин, делегат слёта, известный садовод.

— Это очень хорошие гусеницы, — сказал Вася, — отборные экземпляры. Опытные. Понимаете?

— Да я что, — сказала бабушка, — я ничего.

— Мне их доверили! — продолжал кричать Вася. — Их и на слёте признали лучшими. А теперь они погибнут от голода.

— Да-а, — протянул Григорий Семёнович, поглаживая свои усы, — баланс не сходится, дело серьёзное.

В каюте началось срочное совещание.

— Может, им дать хлеба? Хлеб все едят, — сказала бабушка.

— Шелкопряд не ест, — вздохнул Вася.

— Со своей стороны могу предложить банку шпротов, консервированный компот из слив — отличный компот, между прочим, витаминизированный, — и даже пиво, — сказал инженер Пётр Васильевич. Он тоже проснулся и принял участие в совещании.

— Да какие шпроты! — махнул рукой Вася. — Они едят берёзу, берёзовые листья.

Вася выбежал на палубу. Уже рассвело, но солнце ещё не появилось, и вода внизу казалась серой, а небо с боку парохода — белёсым. Вася стоял, прислонясь к борту, и вглядывался в проплывавшие мимо берега.

— Вот они! Сколько их! — шептал он потихоньку.

— Кто? Где? — спросил появившийся рядом Григорий Семёнович.

— Берёзы! Уже проплыли, — махнул рукой Вася.

Пароход едва полз.

Уже и солнце появилось. Сначала плавало на воде, потом повисло над берегом, освещая жёлтые откосы, тёмные ряды елей и пихт и светлую зелень берёз. Вася с нетерпением дожидался очередной пристани, но каждый раз его надежды рушились: там не оказывалось берёз. Однажды, правда, он увидел неподалёку от причала несколько деревьев, но выяснилось, что из-за опоздания сильно сокращается время стоянки парохода, и Вася побоялся отстать.

Он теперь замечал берёзу, даже если она таилась в густой чаще леса. А когда на горизонте появлялась какая-нибудь берёзовая рощица, Вася окончательно терял покой и, казалось, готов был броситься с парохода и вплавь добираться до неё.

Однажды, когда Вася со слезами на глазах стоял на коленях перед открытым чемоданом, где по рубашкам и трусам ползали голодные стайки шелкопряда, Григорий Семёнович крепко взял его за руку и решительно сказал:

— Идём!

Вася даже не помнил, как они прошли по коридору, куда-то спускались и поднимались по лесенке, как очутились возле двери с золотой табличкой «Капитан». Они постучали, и Вася оказался перед высоким загорелым человеком в белом флотском кителе. От волнения Вася говорил так сбивчиво, что капитан не мог ничего понять и разобрал только одно: мальчик просит остановить пароход, чтобы нарвать берёзовых веток и накормить каких-то гусениц.

Он посмотрел сверху вниз на Васю и заметил, что за такое дело полагалось бы этими берёзовыми ветками кой-кого отстегать.

Этого Вася не мог перенести. Он хотел сказать капитану, что это раньше, при царе, наверно, можно было стегать людей берёзой, а теперь не такое время. И что он, Вася Азаркин, пионер и делегат областной конференции юннатов, не стал бы даже разговаривать с таким человеком. Но тут Вася вспомнил о шелкопряде, жизнь которого всецело находились в руках капитана. Сделав героическое усилие, Вася сдержался и снова стал рассказывать капитану всё сначала.

Послушала бы его Зинка!

— Он такой мастер. Он всех нас одевает! Вот шёлк! — торжествующе закричал Вася, заметив чёрный галстук на белой капитанской рубашке.

Через некоторое время пассажиры, собравшиеся на палубе, видели, как от парохода отошла лодка. В ней сидели мальчик в пионерском галстуке и два матроса. Они причалили к берегу, наломали ворох берёзовых веток и снова возвратились на пароход, который терпеливо дожидался их посреди реки.