Перчинку допрашивали два дня, и все это время он упрямо молчал, словно воды в рот набрал. Это было упорное состязание — кто кого переупрямит. Победителем, конечно, вышел Перчинка. Наконец, отпустив по адресу мальчика несколько совсем не лестных для него замечаний, комиссар передал его двум старикам, которые явились специально для того, чтобы отвести его в приют. Не успели они добраться до улицы Фория, как Перчинка сделал первую попытку к бегству. Однако он не учел, что провожатые гораздо сильнее его. Не успел он оглянуться, как одна рука с кривыми пальцами больно вцепилась в его длинные спутанные волосы, а другая, заскорузлая и твердая, как корневище, начала долбить его по затылку, и с каждым ударом на него сыпался какой-нибудь новый упрек или ругательство.
— Куда ты рвешься, паршивец? — скрипели старики. — Нет, отправляйся в приют! Да, да! И там тебя запрут! И будут держать взаперти до тех пор, пока не вырастешь. А потом отправят в исправительный дом! А оттуда прямехонько в тюрьму! Там ты и сгниешь!..
Возможно, они говорили все это как-нибудь иначе. Ведь в памяти Перчинки события тех лет были похожи на смутный набросок, который превращался в яркую картину по мере того, как он взрослел. Но, если бы сейчас, как в те далекие времена, ему было всего шесть лет и он никогда не покидал старых развалин монастыря и переулков Кристаллини, все равно смысл слов, сказанных тогда стариками, был бы ему ясен как день, и он снова мог бы поклясться себе, что никогда, ни за что на свете не согласится всю жизнь просидеть в четырех стенах. И он навсегда остался верен своему решению.
После первой неудачи Перчинка не пытался уже вырваться из цепких лап стариков. Но зато он стал глядеть в оба, стараясь запомнить, по каким улицам они идут, чтобы при случае найти самостоятельно дорогу обратно. До площади Карла Третьего, рядом с которой помещался приют, куда должны были отдать Перчинку, они добрались пешком, потому что старики решили не тратиться на трамвай и прикарманить двадцать чентезимов, выданных им в полицейском участке.
Они остановились перед серым каменным домом, таким мрачным и унылым, что от одного его вида у мальчика тоскливо сжалось сердце. Конечно, в развалинах старого монастыря тоже было мало красивого, но они, по крайней мере, были живые. Там повсюду росла трава, наверху гнездились птицы, в подземельях звучали таинственные голоса, а из той части, где жили капуцины, доносились вкусные запахи и слышалось пение.
А здесь будто никогда и не было никакой жизни. Даже редкие лучи солнца, которые случайно просачивались сквозь железные решетки, закрывавшие черные дыры окон, напоминали арестантов, а мальчики, одетые в одинаковые костюмы, казались еще враждебней, чем старики, которые привели его сюда.
Не успел Перчинка переступить порог этого мрачного приюта, как его потащили в баню и принялись мыть такой горячей водой, что с него чуть кожа не слезла. Потом его обрили и втолкнули в столовую — огромную голую комнату, где не было никакой мебели, кроме бесконечно длинного стола, за которым сидело не меньше полусотни ребят, остриженных под машинку, в рваных казенных костюмах такого же грязно-серого цвета, как стены этого унылого дома. Было время ужина.
Когда Перчинка вместе со своими провожатыми подходил к столовой, там стоял невообразимый гвалт, но при их появлении в комнате наступила гробовая тишина.
— Встать! — приказал здоровенный мужчина, становясь во главе стола.
Ребята послушно встали. Они украдкой искоса поглядывали на новенького, а некоторые исподтишка показывали ему кулак.
Мужчина начал читать молитву, которую ребята вразнобой повторяли за ним гнусавыми голосами. Только Перчинка молчал, потому что не знал ни одной молитвы. За это надзиратель влепил ему подзатыльник, вызвав злорадный хохот всей компании.
— Тихо! — рявкнул надзиратель, покраснев от бешенства.
Ребята замолчали.
Перчинка не понимал, чего от него хотят, и ясно видел только одно, что не понравился здесь никому: ни мальчикам, ни взрослым. Когда он хотел сесть за стол, его сосед неожиданно отодвинул стул, и мальчик со всего размаха плюхнулся на пол. Весь стол покатился со смеху, и даже надзиратель изобразил на своем свирепом лице некое подобие улыбки. Но Перчинка уже вскочил на ноги и как вихрь кинулся на обидчика, который был раза в два выше его. Великовозрастный приютский был так поражен внезапной яростью новичка, что не успел защититься и тут же с расцарапанной физиономией вверх тормашками полетел со стула. В следующую секунду Перчинка получил очередную порцию подзатыльников и еще тверже решил как можно скорее убраться из этого места.
Вечером в дортуаре начались новые мытарства. Стоило надзирателю выйти на минуту из комнаты, как десяток мальчишек набросились на бедного Перчинку, который был слабее любого из них и, конечно, не мог защититься от сыпавшихся на него ударов. Через два дня его пришлось укладывать спать в каморке сторожа. Перчинка был очень доволен, и не только потому, что теперь не было рядом мальчишек. Мало-помалу у него начали появляться приятели даже среди тех ребят, которые вначале были самыми заклятыми его врагами. Он радовался главным образом оттого, что эта перемена благоприятствовала его планам побега.
Прошла неделя с тех пор как его привели сюда. За это время ему пришлось пережить столько событий, что, для того чтобы рассказать о них, пришлось бы написать целую книгу. Его приютская жизнь постепенно входила в колею, и он решил, что пора всерьез подумать над тем, как выбраться из этого ненавистного места.
Как раз в это время у него появилось имя. Дело в том, что во время сражений, происходивших в дортуаре, он с такой ловкостью и проворством давал сдачи забиякам, все его выпады были так неожиданны для противников, которые никогда не могли угадать, что он выкинет в следующую минуту, что ребята дали ему прозвище Перчинка. Эта кличка сразу прилипла к нему и стала его именем, первым и единственным на всю жизнь.
Все приютские ломали голову над тем, откуда он родом. Бились, бились, но так ничего и не узнали. Под конец все сошлись на том, что он сын Вельзевула,[2] которым суеверные женщины пугают по ночам неаполитанских детей. Эту выдумку повторяли с таким упорством, что, в конце концов, в нее поверил даже сам Перчинка, и, если у него спрашивали, кто его отец, он задирал нос и вызывающе отвечал: «Вельзевул». Приютский священник, вечно выпачканный нюхательным табаком, неряшливый старикашка, который преподавал закон божий и следил за поведением воспитанников, прослышав об этом, пришел в ужас и поднял страшный крик, хотя сам никогда не называл мальчика иначе, как «сыном диавола во образе и подобии».
За неделю Перчинка уже знал на память расположение всех комнат, какие только были в приюте, и мог бесшумно, как тень, бродить по дому, совершая свои ночные набеги на кладовую. Запасшись продуктами, он решил, что пришла пора попытаться осуществить свое великое предприятие.
Ночным сторожем в приюте работал студент университета, приехавший в Неаполь из провинции и вынужденный поступить на службу в это заведение, чтобы иметь возможность платить за учебу. Он всегда спал как убитый, и его не могли разбудить даже самые ожесточенные баталии, каждую ночь бушевавшие в дортуаре. К тому же Перчинка видел в темноте как кошка. Он так привык к вечной тьме монастырских подземелий, что прогуляться ночью по приюту было для него сущим пустяком. Эта удивительная способность Перчинки вызывала восхищение всех приютских мальчишек. Когда же они узнали, что он ни капельки не боится темноты, то прониклись к нему искренним уважением.
И вот назначенная для побега ночь наступила. Не отрывая глаз от тусклого огонька лампады, горевшей перед изображением мадонны в комнате сторожа, Перчинка спокойно ждал, пока тот уснет. Наконец сторож захрапел. За дверью, ведущей в дортуар, тоже наступила тишина, прерываемая только спокойным дыханием мальчиков.
Перчинка проворно соскочил с кровати, быстро оделся и, потихоньку спустившись с лестницы, направился в кладовую, как будто совершая свой обычный поход за продуктами. И действительно, он скоро возвратился с увесистым свертком в руках. Как видно, на этот раз мальчик решил запастись на несколько дней.
