— А вы? — крикнул фашист. — Вперед! Бегом!

— А вы? — в свою очередь, язвительно спросил старик. — Что же вы-то не бежите? Боитесь?

Понукаемый таким образом, фашист, тяжело переваливаясь всем своим грузным телом, побежал вслед за полицейскими. Ополченец ПВО, прихрамывая, не спеша двинулся за ним, покачивая головой и, по своему обыкновению, что-то бормоча себе под нос.

— В монастырь возвращаться нельзя. Нас там в два счета сцапают, проговорил запыхавшийся Чиро, в то время как они наудачу бежали по переулкам и Марио в который уже раз упрекал себя за то, что втянул мальчиков в эту переделку. — Нам нужно где-нибудь спрятаться, — добавил Чиро.

Они уже порядком обогнали своих преследователей, но, к несчастью, светила полная луна, и бригадир без труда увидел их фигуры, выделяющиеся на светлой мостовой.

— Стой! — крикнул он задыхаясь. — Стой! Стрелять буду!

Но оба беглеца, не обращая никакого внимания на его крики, продолжали мчаться вперед. Тогда бригадир остановился, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Ночную тишину разорвал выстрел. В этот момент на бригадира налетел дон Доменико, который бежал следом и не сумел вовремя остановиться.

— Попали? — крикнул он.

У бригадира не было никакой охоты признаваться, что он стрелял в воздух, поэтому он молча указал на две фигуры, которые бежали напрямик через освещенное пространство в глубине улицы.

— Так стреляйте же, стреляйте! — заорал дон Доменико.

Но старый бригадир притворился, что не расслышал, и, вместо того чтобы стрелять, пыхтя и отдуваясь снова пустился вдогонку за беглецами.

Добежав до группы разрушенных бомбами домов, Марио и Чиро остановились.

— Давай спрячемся здесь, — предложил мальчик.

Оба бросились к развалинам. Плутая среди обвалившихся стен, взбираясь на кучи камней и мусора, они искали уголок потемнее или какое-нибудь прикрытие. Когда же наконец нашли подходящее убежище, у развалин послышались растерянные голоса их преследователей.

— Куда же, черт возьми, они могли запрятаться? — воскликнул бригадир.

— Говорил вам, стреляйте! — кричал бывший секретарь фашистов. — Ведь говорил же, дьявол вас подери!

Теперь все четверо столпились возле развалин. Бригадир прекрасно понимал, что двое беглецов прячутся где-то здесь. Но ему совсем не хотелось лазить в темноте среди обломков, рискуя получить пулю от этих отчаявшихся людей.

— Они должны быть здесь! — продолжал кричать дон Доменико. — Вперед! Ну идите же!

— Бесполезно, — со вздохом откликнулся бригадир. — Нужно подождать, пока рассветет. Ночью мы их тут ни за что не найдем.

Но дон Доменико разошелся вовсю. Он вспомнил, что беглецы не ответили на выстрел, и это придало ему храбрости.

— Дайте-ка ваш пистолет, — решительно заявил он. — Сейчас я вам покажу, как надо действовать.

С этими словами он неуклюже полез на первую попавшуюся груду камней. С трудом добравшись до вершины, он встал, сжимая в руке пистолет, и огляделся. Вокруг не было видно ни зги.

— Посветите мне! — приказал дон Доменико.

— На улице зажигать свет запрещено, — с невозмутимым спокойствием возразил дон Микеле.

— Говорят вам, светите! — рявкнул фашист. Старик ополченец пожал плечами и зажег фонарик.

В то время как луч света перебегал с одной груды развалин на другую, ночную тишину разорвал пронзительный вой сирены — тревога! Все четверо замерли прислушиваясь, и секунду спустя дон Доменико остался одни на своей куче мусора с бесполезным пистолетом в руках. Поспешно спустившись вниз, он вслед за остальными во весь дух пустился бежать к бомбоубежищу, бросая испуганные взгляды наверх, где уже рвались снаряды зениток.

Бомбоубежище, как всегда, было битком набито людьми. В своем излюбленном уголке, на длинной скамейке сидела группа людей, которых в шутку называли «постояльцами». Они весело болтали, как на вечеринке, благо времени было вдоволь. Старухи молились нараспев, некоторые мужчины с озабоченными лицами прислушивались к каждому взрыву и строили догадки насчет того, куда на этот раз попала бомба.

Многие сидя спали. Как только начинала выть сирена, люди просыпались, вставали, как заводные куклы, и с полузакрытыми глазами брели куда-нибудь в дальний угол убежища, чтобы продолжать там прерванный сон.

Были и такие, которые буквально переселились в бомбоубежище, перетащив из дому в его просторные помещения ширмы, сундучки, складные кровати и соорудив себе настоящие комнаты, из которых выходили только по какому-нибудь неотложному делу или для того, чтобы узнать, прекратилась ли на улице стрельба.

Семья полицейского комиссара относилась именно к этой категории обитателей бомбоубежища. Комиссарша, сухая, как вобла, зеленая, со страдальческим выражением глаз, отличалась неуемной болтливостью. Судачила она главным образом с женой мясника и одной старой девой, которая была знаменита тем, что однажды воскресным утром отважилась выбраться в церковь и даже прослушала там всю мессу. Правда, обратно она семенила чуть ли не бегом, торопясь поскорее добраться до спасительных дверей убежища. Звали ее синьорина Ада. Изо всего бомбоубежища не нашлось бы, верно, ни одного человека, который сумел бы определить ее возраст или происхождение. Из ее же собственных туманных намеков окружающие могли уразуметь только одно — что у нее есть какие-то родственники среди судейских чинов и что она непременно навестит их, как только кончится война.

— Если только она вообще когда-нибудь кончится, — со вздохом заметила комиссарша, всегда видевшая все в черном свете.

Жена мясника, которую эти благородные дамы терпели только потому, что война в какой-то степени стерла сословные границы, придерживалась более оптимистических взглядов.

— Непременно кончится, — заявила она, ввязываясь в разговор. — Уверяю вас. И уж тогда-то, вот как перед богом, я пройдусь по улице колесом.

Перчинка, который тоже зашел в бомбоубежище, громко рассмеялся, представив себе, как толстая, грузная донна Эмма катится колесом по улице Фория. Сыновья комиссара не сводили восхищенных глаз с поджарой фигурки этого, как им говорили, «уличного мальчишки», который приходил в убежище только тогда, когда хотел поглядеть на людей или разнюхать последние новости. Даже сам комиссар, сидевший на койке и предававшийся воспоминаниям о тех далеких счастливых днях, когда он мог взять отпуск и отправиться куда-нибудь в Баколи, даже он обратил внимание на мальчика и буркнул:

— А, это ты? Оставил, значит, свою нору?

Перчинка только пожал плечами. В самом деле, стоило ли отвечать полицейскому? Сейчас мальчику важнее всего было узнать, не случилось ли чего с Марио и Чиро. А где еще можно было получить самые верные сведения, как не здесь, возле комиссара?

Едва комиссарша заметила Перчинку, как тотчас же отозвала в сторону своих ребят, чтобы они не вздумали затеять игру с этим оборванцем. Но синьорина Ада повела себя совсем иначе.

Лохмотья Перчинки и его истощенный вид внезапно пробудили в ее сердце дремавшие там христианские чувства. Она подозвала его к себе и засыпала вопросами.

— Подойди, дитя мое, — произнесла она как только могла ласковей. — Как тебя зовут? Ах, ты не знаешь? Но как же тебя называют родители?

Узнав печальную истину, синьорина встрепенулась, рассудив, что столь прискорбный случай, пожалуй, мог — разумеется, после войны — заинтересовать общество сердобольных католичек, в которое входила в сама синьорина.

Конечно, синьорина Ада не могла упустить такую возможность. Старая дева протянула свою бледную костлявую руку, чтобы удержать мальчика и хорошенько расспросить его, но Перчинка проворно отскочил в сторону. Однако сделал он это вовсе не потому, что испугался старой синьорины, а просто потому, что в этот момент в убежище вбежал бригадир, сопровождаемый полицейским и стариком ополченцем, а через секунду к ним присоединился запыхавшийся дон Доменико.