Больше всего боялся я теперь низких мячей, на которые нужно падать. Противнику забили еще гол. Коленки саднили, дергали, а где-то внутри разгоралась тупая боль сильного ушиба.

В это мгновение нападающие прорвали фронт нашей защиты, и я остался один на один с противником. Я бросился на него. Он ударил. Мяч отскочил от моей груди и угодил в ноги другому нападающему. Я метнулся к нему. Нападающий растерялся, отпустил мяч, и он, как ручной, прикатился мне в ладони.

Кулаком выбил я его на середину поля — ногой не решался. Несколько ударов по воротам — и наши вогнали им еще гол. С яростью обреченных бросился на нас противник. Мяч просвистел высоко, я подпрыгнул — мяч прошел где-то боком, и нападающие в один голос заорали:

— Хороший!

Наши не спорили. Наверно, это был мяч под условную верхнюю перекладину, и я не дотянулся до него. Счет стал 3:4. Теперь противник озверел. Сломив нашу защиту, он повис на воротах. Но удары были неточными, слабыми или в такие места, где легко было взять мяч, и это спасало меня.

Я вспотел, тяжело дышал.

Сильный удар в угол ворот заставил меня броситься на мяч. Я упал — мяча в руках не оказалось. Не было его и сзади, за воротами, где стенкой выстроились малыши. Мяч отскочил от моего плеча, и защита отбила его.

Я встал вначале на корточки, потом разогнул туловище. Коленки нестерпимо жгло.

Скоро игра закончилась. В нашу пользу.

Теперь мне надо было добраться до подъезда так, чтоб никто ничего не заметил. Я ненавидел сочувствие и жалость: ах, бедненький! Я сделал два шага и понял: идти не могу. Я оперся спиной о сарай и стал делать вид, что рассматриваю ногти. Игроки уже были в куртках. Лица у них были еще мокрые, они о чем-то спорили, поддразнивали друг друга, смеялись. А я стоял у стены и рассматривал свои руки.

— Пошли, — сказал мне Ленька, потирая ушибленный локоть. — Я в общем не ошибся.

— Иди. Я догоню, — сказал я.

— Как знаешь. — Вдруг Ленька кинул взгляд вниз, на мои брюки. — Что это у тебя? В кровь разбился?

Я увидел на своих мешковатых, с пузырями на коленках брюках рыжие подтеки.

— Это было, — сказал я.

Ленька не поверил. Тогда я откинулся от сарая и медленно, почти не хромая, пошел к дому.

Дня через три я снова играл в футбол, играл в защите: вратаря из меня все-таки не получилось. Ничего не поделаешь.

Алка сидела на второй парте среднего ряда, а я на пятой, с края, и хорошо видел ее затылок. Волоски, не попавшие в косы, светились в солнечных лучах над ее макушкой, шея была длинная, с едва заметной ложбинкой. Иногда Алка поворачивала голову к своей соседке Вале Разумовой, и я видел ее профиль с тонким вздернутым носиком, черной щеточкой ресниц и слабой тенью возле губ.

Она была ничего, Алка. Свойская. Не задавала.

Иногда даже забывалось, что она девчонка, и с губ срывалась ругань. И тут же становилось очень стыдно.

Ее отец был пограничником, заместителем начальника заставы. Граница в те годы проходила неподалеку от Минска, потому что еще существовала панская Польша, и Алкин отец с другими пограничниками охранял границу от шпионов и нарушителей. Отец с матерью были там, Алка же со своим братом-близнецом, Васей, жили в специальном интернате для детей пограничников в нашем городе и учились со мной в седьмом классе.

Алка была очень вспыльчивая. Ходить не могла — только бегала. Говорила быстро и от всякого пустяка страшно краснела. У нее была очень тонкая нежная кожа, и лицо в одно мгновение вспыхивало. Как пожар. Хоть водой гаси.

Еще она была упрямая и очень самолюбивая.

На больших переменках мы обычно высыпали во двор и приступом брали турник, срывая с него малышей, подтягивались, делали «лягушку», крутили «солнышко», хохотали и дурачились.

Алка упруго подпрыгивала вверх, хваталась за высокую перекладину, подтягивалась девять раз, девять раз поднимала себя выше подбородка, пробовала десятый — не получалось: с трудом дотягивалась до лба и огорченно спрыгивала вниз.

— Ух ты! — кричал я. — Будь здорова, как…

— Ты смеешься? — азартно сверкала она серыми глазами. — Мало еще у меня силенок! — И, пренебрежительно скривив губы, била по руке выше локтя.

Особенно хорошо она прыгала. И в длину, и в высоту. Редко сбивала планку, и то чаще всего, если была в платье.

Вася был очень похож на нее — такой же слегка вздернутый нос, такие же серые глаза и светло-русые волосы. Но, пожалуй, не было в классе человека, менее похожего по характеру на нее. Он был тихий, вдумчивый, усидчивый и очень способный. А ведь близнецы.

Мне казалось, что произошло досадное недоразумение: зачем он родился парнем? Им должна была родиться Алка.

Мне нравились их отношения друг к другу.

И то, что они сидели порознь, и что не досаждали друг другу постоянными просьбами и обращениями. Даже домой не всегда ходили вместе. В их отношениях не было слащавости, и я догадывался, что они по-настоящему дружат. Недаром их отец был пограничником.

Мне очень хотелось позвать Алку к себе, показать коллекцию марок и книги. Книг у нас было много, три шкафа, и среди них такие, каких нет ни в школьной, ни в городской детской библиотеке, — детям их выдавать не положено.

Я б показал Алке свои акварельные пейзажи и даже несколько вещей, написанных масляными красками. Впрочем, нет, вряд ли показал бы. Я рисовал отвратительно и понимал это. Стихов бы тоже не читал. Но фотокарточки показал бы. Мне недавно купили «Фотокор», я усиленно снимал все, что хотел, и, говорят, неплохо.

И ее бы снял. Вот было б здорово: пошли бы в садик возле дома, я посадил бы ее на лавочку и щелкнул. Хотя нет, в садике нельзя. Там слишком много знакомых. Самое лучшее пойти на берег Двины, на крутые ее склоны, поросшие кустами и деревьями, и там пощелкать.

Я бы сказал ей:

«Ал, сядь вон туда, против солнца нельзя… Не делай напряженное лицо, забудь про аппарат».

Нет, я бы не говорил этого: никакой объектив не может сковать ее, сделать чужой и неловкой. Она бы присела на корточки, подобрала платье и, вороша сухие листья, отпустила бы по моему адресу что-нибудь едкое:

«Скорей наводи свою резкость, туча на солнце идет!»

И тут бы, когда она говорила это, с хохотом глядя на солнце, я б и щелкнул ее. А потом бы мы сидели в темноте и проявляли пластинки, и я б велел ей слегка покачивать пластмассовую ванночку с проявителем.

Все произошло бы именно так. Оставалось позвать ее.

«Это будет сегодня», — твердо решил я однажды.

Условия были самые благоприятные. Только раз в месяц может так повезти. Алка да еще две девчонки задержались в классе, укладывая сумки.

Я тоже сделал вид, что перекладываю содержимое парты в сумку, хотя давно все было уложено.

Сейчас скажу. Скажу непринужденно, словно между прочим:

«Ну ты готова, Алка? Поехали, что ли».

А когда вместе выйдем и станем приближаться к моему огромному дому, брошу словно невзначай:

«Как быстро дотопали… Вот и домишко мой… Зайдем на минутку, книги покажу и еще кое-что…»

«А чего бы и нет, — скажет Алка, — с удовольствием».

Она уже застегивала туго набитый портфель, положив его на сиденье и наступив коленом. Подружки ушли. Она осталась в классе одна. Алка одна в классе! Одна. А я… Я не мог произнести первого слова, первого звука.

Я не мог открыть рта. Если б открыл — позвал бы ее.

Пусть бы из меня вначале вырвался какой-то нечленораздельный отрывистый звук. Я быстро бы исправил положение и сказал что-нибудь человеческое.

Главное было раскрыть рот. А я не мог это сделать. Не мог.

Алкин портфель никак не закрывался. Я видел, как покраснело от напряжения ее лицо, как она, закусив от усердия кончик языка, старается блестящей скобочкой дотянуться до замка и как это ей не удается.

Она одна в классе. Одна.