Раздались аплодисменты. Питер взглянул на Диану: ее глаза были крепко зажмурены. Что она видела: языки огня или дарованную президентом медаль? Прошло некоторое время, прежде чем Питер сообразил, что шепот, который он вначале принял за внутренний голос, был на самом деле голосом Элизабет, говорившей ему на ухо:

— Вы можете гордиться. Ведь это ваш зять. Как должна быть счастлива Инид!

Питер съел последнюю конфету.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бэрден и Диана молчали, когда Генри вез их мимо кирпично-красных трущоб Джорджтауна; Бэрден был убежден, что населявшие их негры жили в счастливой, бездумной отрешенности, вопреки всем доказательствам обратного. В это влажное апрельское утро негры, как и все остальные люди, были мрачны, задумчивы, сдержанны. Они сидели на ступеньках своих домов, разговаривали, но не смеялись, а их дети возились в пыльных дворах среди ржавых консервных банок. История добралась до всех, белых и черных, и флаги республики были приспущены.

Бэрден сначала не поверил посыльному, который вбежал в парикмахерскую сената с криком: «Он умер! Президент умер!» Но это была правда. Овеянный славой враг скончался в четверг утром в Уорм-Спрингсе, штат Джорджия, позируя художнице, писавшей его портрет. Последние слова президента были: «У меня чудовищно болит голова» (или «дьявольски», в зависимости от того, чей отчет вы читали в газетах), и лопнувший сосуд в этой громадной голове внезапно подвел черту под всем его величием.

Услышав новость, Бэрден вскочил с кресла и, хотя сенат был уже распущен, помчался в зал заседаний, забыв про завязанную вокруг шеи белую простыню. И только добежав до сенатского гардероба, он сообразил, что похож, вероятно, на помпейского сенатора в тоге, опаздывающего в театр. Он сорвал простыню, швырнул ее посыльному. Сенаторы, оказавшиеся в здании, были ошеломлены не меньше, чем он сам. Одни из них ненавидели президента, другие зарились на его место — и все завидовали ему. И вот его не стало. Но даже в смерти он посмеялся над ними: никто из конкурентов не займет его место, он позаботился об этом. Америка получила нового президента, а Бэрден уже слишком стар.

Следующие два дня Вашингтон гудел всевозможными слухами. Говорили, что до этого последнего удара президент перенес еще несколько. В Ялте он был в кататоническом состоянии, и врач Сталина утверждал, что президент скоро умрет. Ходили и скандальные слухи. Перед смертью он на

ходился

в обществе отнюдь не жены, а старой любовницы. Было много слухов, было много печали.

Все говорили о Линкольне; как и тот чародей, Рузвельт умер в дни военной победы, был сражен в зените славы, когда цвела сирень. Весь город постепенно проникался настроением давно ушедшего апрельского дня, когда черный катафалк проезжал по запруженным народом улицам и люди плакали и теперь все чаще вспоминали и торжественно цитировали Уитмена. Даже Бэрден у себя в Рок-Крик-парке, взволнованный трауром этого весеннего дня, поднес к лицу веточку пурпурной сирени, чтобы прослезиться: свежая пыльца вызывала у него аллергию. Позже он плакал уже почти всерьез над своим прошлым, когда в субботний день

его

положили для вечного покоя в розарии Гайд-парка, штат Нью-Йорк. «О, капитан! Мой капитан!» ^[49] Как я тебя ненавидел, а теперь ненавижу еще сильнее, потому что без тебя я никто. Что же осталось? — размышлял Бэрден, когда машина остановилась у вокзала Юнион-стейшн.

Диана взяла отца за руку, как будто желала защитить его, внезапно ставшего таким хрупким и бесценно дорогим. Он был благодарен ей за этот знак внимания.

—   Как хорошо, что ты поехала,— сказал он.

—    Я очень хочу снова его увидеть,— ответила Диана, хотя вовсе так не думала.

Они прошли через зал ожидания, заполненный военнослужащими с вещевыми мешками и походными ранцами, которых приводила в движение сумасшедшая звуковая машина, передающая распоряжения в радиусе целой мили. Война в Европе, к счастью, почти закончилась, скоро распустят армии, и молодые люди вернутся домой, где им и место, а путешествовать предоставят дряхлым сенаторам.

В здании вокзала возле чугунных ворот полиция оцепила небольшое пространство, где стояли Блэз, Инид и Питер, окруженные фотографами. Напротив ворот расположилась вокруг съемочной камеры команда кинохроникеров. Блэз, как всегда, все предусмотрел, подумал Бэрден, поправляя непослушную прядь волос. Затем, готовый к встрече с кинокамерой, к встрече с Историей, он поздоровался с Блезом.

Диана подошла к Питеру, стоявшему возле ворот, а Бэрден, обмениваясь любезностями с взбудораженным Блезом, следил за этой молодой парой и, как всегда, размышлял, вызван ли их взаимный интерес только совместным изданием журнала, от которого у него уже побаливало сердце, или, как он надеялся, чем-то более серьезным. Самого Питера он находил чересчур гладким, лишенным острых граней, за него никак нельзя было ухватиться; но, несмотря на такую увертливость, он, конечно, куда предпочтительней Билли. Хотя Бэрдена приучили неодобрительно относиться к разводу, он скорее бы согласился видеть себя сводником, а свою дочь блудницей, одетой в пурпур, чем замужем за Билли Торном.

—    Вот не думала, что в Клее это есть,— тщательно выговаривая каждое слово, сказала Инид. Только замедленность ее речи и запах джина выдавали, что перед этим она изрядно выпила.

—    Ты имеешь в виду геройство?

Она кивнула слишком поспешно.

Бэрден был тверд и несгибаем.

—    Конечно, я знал, что он на это способен. Он смелый молодой человек.

Кинооператоры включили софиты, а фотографы нацелили свои аппараты, как ружья. Преждевременно сработала вспышка. Военнослужащие, оказавшиеся неподалеку, остановились, прервав на время суетливую беготню, чтобы взглянуть на знаменитость, кем бы он, а еще лучше — она, ни оказался.

Железные ворота распахнулись, и с чемоданом в руке появился Клей. Зашипели, захлопали вспышки. Бэрдена ослепило. Он вытянул руку куда-то перед собой и почувствовал, как ее сжала твердая, сухая рука Клея.

—    Добро пожаловать домой,— сказал он голосом, еле слышным из-за рева Блэза.

—    Так, так, прекрасно. Хороший кадр с сенатором. А теперь назад. Не толкайтесь. Пусть отснимет свое кинохроника. Отлично. А теперь идите сюда.

Бэрден послушно шагнул вперед, но его тут же оттолкнули.

—    Не вы, сенатор. Только полковник с супругой.

Бэрден скорчил недовольную гримасу, забыв о камерах:

он не привык прощать такую бесцеремонность. Но этот момент принадлежит не ему, а Клею; он снова улыбнулся, и словно в награду к нему возвратилось зрение.

Клей стоял в нескольких шагах от него лицом к фотоаппаратам. Бэрдена поразила перемена, происшедшая в Клее: исчезли мягкая линия подбородка, гладкость щек, яркость губ. Теперь миру предстало резко очерченное, зрелое лицо мужчины. Более всего его поразили незнакомые глаза, в которых отражался неестественный свет; в них Бэрден увидел грядущую славу Клея. Он вздрогнул, так как знал, что к этой славе он не имеет никакого отношения.

—     Инид, подойди сюда.— Голос Клея по крайней мере не изменился. Он протянул руку. Но Инид, казалось, была неспособна сдвинуться с места. Приоткрыв рот, растерянная, она тупо смотрела на софиты.

Блэз вмешался. Он грубо взял ее за руку и выдернул с корнем, как растение из земли.

—     Подойди к нему! — Он обращался с дочерью, как картежник с игральной картой.

Клей взял карту, но не вступил в игру, потому что Инид застыла, сбитая с толку ослепляющим светом и оглушающим гулом, ее шляпка ухарски съехала набок. Это получилось очень комично. Зрители захихикали, затем разразились хохотом. Блэз подскочил к дочери. Шляпка была водворена на место.

Каждый спешил чем-то помочь, но не Клей, который не сдвинулся с места, он стоял как пассажир на перроне, ожидающий поезда. Бэрден встретился с ним глазами и, улыбнувшись, попытался приободрить его. Но либо Клей не видел его из-за ослепительного света, либо по какой-то другой причине, он никак не ответил на улыбку. Он смотрел на Бэрдена ничего не выражающим взглядом; и в этот момент Инид подошла к нему.