— Вы любите Сен-Джон Перса? — спросила она француза, который опять-таки знал о нем лишь понаслышке.—

Ну, конечно же, вы его читали. — Французу стало явно не по себе. Оказавшись в своей стихии, Айрин принялась цитировать Сен-Джон Перса по-французски, и, хотя произношение у нее было самое причудливое, видно было, что она отлично знает предмет. Питер поспешил смыться.

За обедом слева от Питера оказалась черноволосая девушка с бледной кожей, продолговатыми темными глазами и таким тихим голосом, что ему приходилось напрягать слух, чтобы разобрать, что она говорит.

— Похоже, вы меня не помните?

Он ответил, что не помнит, и увидел пустое место на той стороне стола: Инид еще не приехала.

— Я Элизабет Уотресс. — Это имя ни о чем ему не говорило. — Дочь миссис Шэттак. — Питеру вспомнилось, что первым мужем Люси был уроженец Нью-Йорка по фамилии Уотресс, который играл в поло и крепко выпивал: как-то раз, будучи не в духе, он выгнал Люси. Буквально через несколько недель она вышла замуж за Лоренса Шэттака и переселилась в Вашингтон. Поскольку Элизабет была моложе Питера, их пути никогда не скрещивались.

— Один раз мать привезла меня к вам на уик-энд, это было еще до войны, и мы с вами познакомились, только этого вы не помните. Но я тогда здорово отличилась. Поехала кататься верхом вместе со всеми, и моя лошадь — ее звали Антик — понесла. — Это происшествие Питер помнил. — Ваша сестра Инид схватила лошадь под уздцы и остановила ее. Если б не она, я бы наверняка разбилась. Она будет на обеде?

— Она задержалась в городе и приедет попозже, — небрежно отговорился Питер. В сущности, он испытывал облегчение оттого, что Инид нет на обеде: она бы не устояла перед искушением поиграть с Айрин, как кошка с мышкой.

Элизабет так ему приглянулась, что после закуски он не обратился, как положено, к даме справа, а продолжал болтать с ней, прихлебывая крепкий бульон с крошечными кусочками чего-то, напоминавшего по вкусу печенку; к бульону были поданы витые палочки из теста; он добродетельно съел всего одну палочку и отказался от хереса.

Элизабет не нравилось в колледже.

— Боюсь, это не для меня. Я хочу начать жить прямо сейчас. Школа для девушки — это всего лишь отсрочка, вот разве что кто очень способный, но я не из таких.

Болтая с Элизабет, он время от времени посматривал на Айрин, желая удостовериться, как идут у нее дела. А дела ее явно подвигались вперед. Она рассказывала про

Вашингтон новоявленному министру, и, судя по его виду, рассказ производил на него впечатление. Неожиданно Элизабет спросила его про журнал.

— Откуда вы это знаете? — удивился он.

— Ах, мама и ее друзья только и говорят, что о журнале и о вас. — Ему льстила мысль, что он оказался в центре внимания взрослых. Он все еще не мог отучиться думать о себе как о мальчишке, не представляющем никакого интереса для взрослых. — Но они вообще любят говорить о вашей семье и Лавровом доме. — Его радость несколько померкла. Стало быть, им интересуются лишь постольку, поскольку он из Лаврового дома. Но ничего, скоро все переменится.

— Журнал будет социалистического направления. — Он машинально пустил пробный шар и при этом следил за выражением ее лица. Она внимательно слушала и ничуть не встревожилась.

— Жду не дождусь первого номера, — сказала она наконец.

— Я тоже, — сказал Питер. Вечер был еще не закончен. Айрин еще могла пойти ко дну, и тогда прощай сокровище.

— Я очень глупая, — неожиданно сказала Элизабет, налегая на семгу, но не притрагиваясь к фруктовому пюре, которое Питер так любил. — Вы должны вылечить меня от этого.

— Сомневаюсь, чтобы это было так. Но я берусь вас лечить.

Она рассмеялась каким-то особенно зазывным смехом, низким и искренне веселым. Но тут справа от него прозвучал суровый женский голос:

— Я не видела вас с самых пеленок. — И Питер послушно повернулся к одной из подруг матери. Он взял себе семги, но, памятуя о Скотти, не притронулся к фруктовому пюре.

После обеда Блэз предложил мужчинам немедленно присоединиться к дамам: у него важное сообщение для всех. Питер редко видел отца в таком хорошем, можно даже сказать, игривом настроении.

— Ma foi[48],— сказала Айрин, задержавшись в дверях. — Что бы это могло быть? Безоговорочная капитуляция?

— Их или наша? — Диана судорожно вцепилась в Айрин, словно желая провести ее по особенно бурному морю, но искательница приключений, пустившись во все тяжкие, уже не нуждалась в мелких буксирах, которые только что провели ее мимо предательских мелей в открытое море. Она увернулась от Дианы и взяла под руку новоиспеченного министра.

— В Вашингтоне вам обеспечен успех, у меня на это чутье. — Питер и Диана переглянулись, как заговорщики: неужели они выиграли?

— Это появится завтра в газете. — Громкий голос Блэза водворил в комнате молчание. Питер опустился на стул. На низеньком столике, рядом с ним, стояло серебряное блюдо с мятными шоколадными конфетами. Он воспринял это как дурное предзнаменование. Он больше не собирался ничего есть, и вот на тебе — конфеты. У него под ногами разверзся ад.

— …от нашего собственного корреспондента Гарольда Гриффитса. — Что еще такое от Гарольда Гриффитса? Пропустив половину мимо ушей, он спросил у Элизабет, которая словно по волшебству выбрала стул с ним по соседству.

— Сообщение, — прошептала она. — С Филиппинских островов. Мне нравится, как он пишет, а вам? — Питер отрицательно покачал головой. Он предпочитал прежнего Гарольда и не понимал, что случилось.

— «Тихоокеанский фронт». — Голос Блэза преисполнился драматизма, когда он начал читать отрывистые фразы Гарольда. — «Рассвет. Мы высадились на берег. Нас ждали. Слева от нас была огневая точка. Пули жужжали, словно комариный рой. Но только их жало несло в себе смерть!»

Питер выбрался на береговую полосу и упал плашмя, зарылся лицом в мокрый шершавый песок, а комары… нет, пули бесновались над ним и вокруг — то была Гарольдова проза. Ему казалось, что теперь он никогда не найдет в себе силы пошевелиться.

— «Наша цель — аэродром Лингаен». Я поворачиваюсь к майору. У него молодое лицо, но, если вы взглянете в его глаза, вы увидите, что он пришел в этот ад нелегким путем». — Питер предпочел отправиться в ад легким путем и съел конфету.

— «Мы должны взять аэродром». — Он говорит отрывисто, будто рубит слова. Никакого манерничанья. Простые констатации. Я сказал ему: «У противника численное превосходство, почему вы не дождетесь подкреплений?» Но он только покачал головой. «У нас есть приказ». Вот и все.

Я был испуган. Но, в конце концов, я не герой. Я всего-навсего свидетель, свидетель героизма.

Питер почувствовал, как его лицо обдало жаром стыда за его старого друга, который некогда был столь сардоническим свидетелем вашингтонских безрассудств. Гарольд, несомненно, пустился на тонко рассчитанное жульничество.

— «Храбрые люди немногословны. Они делают свое дело. Как этот майор. Храбрый человек. Один из самых храбрых, которых я видел. Он отдал приказ атаковать. Когда японцы открыли огонь, показалось, будто это фейерверк, как в День независимости».

Питеру вдруг стал ясен замысел отца.

— «…Ангар взорвался. Охваченные огнем японцы крича выбегали на поле…»

Огонь. Облаченный в плащ Несса, он… Нет! Никаких литературных аллюзий, ибо Скотти мертв.

— «Он вбежал в горящий ангар. Обратно он выбежал с молодым солдатом на руках. Тот был еще жив».

Какой еще молодой солдат? Поглощенный мыслью о муках Геракла — его муках, он прослушал главное в рассказе. Но что бы он там ни прослушал, было ясно, что майор легко выиграет войну на Тихом океане, ибо «в те минуты, когда горсточка храбрецов противостояла отборным частям японской армии, я узнал, что такое врожденная сила духа. А когда майор вбежал в горящий ангар, чтобы спасти жизнь простого американского солдата, я увидел кое-что еще. Я увидел героя. И теперь, когда я сижу на берегу и пишу эти строки, генерал Крюгер ходатайствует перед президентом Соединенных Штатов о награждении

К

pec

том

за отличную службу майора Клея Овербэри». На имени майора голос Блэза пресекся.