Ждать и догонять — два самых нудных человеческих занятия. И вот эти нудные дела занимали основную часть жизни Евграфия Петровича Медянникова. Но он не роптал. Бог не Тимошка, помогает немножко.

* * *

Про нюхательную соль Александр Иосифович, конечно же, благополучно забыл. Воодушевленный покупками кардамона и марципанов, он влетел в дом на крыльях любви к ближним своим и тут же был низвергнут супругой аки падший ангел в геенну огненную, откуда его вызволили и взяли на поруки пахнущие морозом Путиловский и Ниночка. Гости прибывали.

Франк без слов, пальчиком заманил Нину и Павла в свой кабинет, достал из заветного тайника бутылку шампанского, три бокала» откупорил совершенно беззвучно, показав в этом деле отменную сноровку, и произнес спич, то бишь короткую речь:

— Завидую! Такие молодые, свеженькие, как огурчики! Ну, за вас, милые мои! и, мастерски осушив бокал, вприпрыжку побежал на зов своей дражайшей половины в прихожую раздевать дам.

Давно не остававшиеся наедине Нина и Путиловский тут же прильнули друг к другу и застыли в долгом поцелуе.

— Ты меня не любишь. — Нина была не оригинальна, как и всякая женщина, жаждущая доказательств любви к себе.

— Ну как ты можешь говорить такое, — простонал Путиловский, понимая, что действительно не может никакими достойными словами выразить свою любовь к Нине. И вновь они бросились как безумные в объятия друг друга.

— Я сейчас умру от счастья, — радостно прошептала Нина на ухо Путиловскому.

Он ужаснулся даже мысли, что такое может случиться с этой несказанно красивой девушкой:

— Тогда я умру тоже.

— Нет! Ты будешь жить и плакать обо мне!

— Нет! Никогда… — Поцелуи стали немного короче, но разнообразнее. — Ты такая красивая…

— Какая?

— У меня нет слов, — и с этими словами Путиловский перешел к делу.

— Нет–нет! Что ты себе позволяешь! — Нина отстранила Путиловского только потому, что желала его больше, нежели он сам. — Я выхожу замуж за умного и приличного мужчину… — последовал короткий поцелуй, — который… не целуется по углам… с незнакомыми девушками… люблю… люблю… люблю…

На двадцать первом поцелуе в кабинет ворвался разгоряченный Франк и припал к недопитой бутылке шампанского — охладиться. Осушив ее до дна, он обнаружил рядом влюбленных и, деликатно покашляв, сдернул парочку с небес на грешную землю.

— Соболезную, Пьеро, но, кажется, тебе уже затыкают рот поцелуями!

— Кажется, — эхом отозвался Путиловский.

— Куда вы так торопитесь? У вас впереди целый двадцатый век!

— Интересно, доживем ли мы до следующего тысячелетия? — прошептала Нина, и Путиловскому сразу захотелось встать перед ней на колени.

Прогноз философа был неутешителен:

— Только если бросим пить! А сие никак невозможно. Прошу! — и Франк распахнул двери в гостиную.

Нина тихо взвизгнула от радости. Великолепная пушистая елка сияла праздничными свечами, на ветвях порхали принцессы и принцы, щелкунчики и волшебницы, райские птички и зверушки невиданной немецкой породы. С ветвей свисали золоченые валахские орехи, оранжево светились мандарины, блистали конфеты и матово отсвечивали сладкие марципановые фигурки… И венчала все это великолепие большая серебряная шестиконечная рождественская звезда.

Гувернантка–немка в ожидании пожара бдела наготове с ведром воды и мокрой шваброй в руках. Но даже ее свирепый вид не мог испортить торжества — она вполне заменяла собой Деда Мороза.

Вокруг елки безмолвно столпились оторопевшие, потерявшие дар речи разнокалиберные дети и всем телом впитывали запахи праздника. Один мальчик не выдержал такого великолепия и от невыносимого счастья тихо заплакал. У Путиловского тоже навернулись две предательские слезы.

Раздались мощные аккорды беккеровского рояля, и в гостиную рука об руку вошли Франк в халате восточного мудреца–астролога и его дражайшая половина Клара в костюме восточной красавицы. Маленькая белокурая Клара действительно составляла ровно половину от объема мужа, но силой духа превосходила его в несколько раз.

— Милости пгосим к столу!

В Кларе все очаровывало, даже акцент. Пары направились в столовую, детей гувернантка повела в детскую. При виде богато накрытого стола гости закричали «Браво! Браво!», и Франк по–восточному церемонно раскланялся.

— Я люблю тебя, — прошептал Нине на ухо Путиловский.

— И я тебя, — одними губами, неслышно ответила Нина.

* * *

Часы пробили без четверти двенадцать. Певзнер уже точно не появится. Провизор радостно вздохнул и сказал сам себе: «Пора…»

На маленькой спиртовке давно уже дожидался прокипяченный небольшой изящный шприц с никелированными кольцами по краям цилиндрического тельца. Иглы были самые лучшие, тонкие, швейцарской часовой фирмы. Морфий тот самый, немецкий. Контрабандный.

Когда товар прибыл и провизор проверял очистку, он, конечно же, подмешал в порошок немного толченой глюкозы. И отсыпал такой же объем морфия в свой потайной ящичек с крышечкой. Великий князь нуждается в хорошей дозе глюкозы — это подбодрит его усталую великокняжескую плоть.

Приспустив штаны, провизор протер бледное петербургское бедро спиртовой ваткой, набрал в шприц благословенной жидкости, три четверти объема. Выпустил лишний воздух и капельку раствора, глубоко вздохнул и сделал себе инъекцию. Сразу стало хорошо, но не оттого, что подействовало, а оттого, что он знал, как будет хорошо и покойно через полминуты. Провизор сел в кресло хозяина и закрыл глаза, чтобы только не видеть опостылевшую аптеку.

Ему всего лишь сорок два, не такой уж и возраст… он завтра же попросит у Певзнера прибавки к жалованью… Певзнер хороший человек, хотя и жадноват… он снимет новую квартиру с прекрасной мебелью, он знает адрес, в самом центре, хозяйка ему не откажет… Мария поймет, что он действительно тот человек, который ей нужен… оба уже не молоды, бросит своего подлеца Алешку, и заживут они хорошо… летом будут снимать дачу в Озерках, там прекрасные озера, есть рыба… вечерами будут пить чай на веранде, играть на гитаре — он обязательно выучится — и хохотать, вспоминая аптеку дедушки Певзнера и свои молодые годы…

* * *

Не доходя метров двухсот до аптеки, все разом надели маски и превратились в веселую компанию подгулявших чиновничков средней руки. Улыбающиеся физиономии клоунов вызывали у редких встречных прохожих только улыбки, вслед им желали счастливого Нового года, Топаз из‑под маски невнятно кричал ответные поздравления. Один дворник на всякий случай даже встал во фрунт и взял под козырек, получил за это двадцать копеек и умиленно перекрестил всю компанию в спину: «Дай Бог вам счастья, господа хорошие!»

Аптека светилась витринами с синими, желтыми, розовыми растворами в круглых колбах. Викентьев оглянулся — никого. Топаз же, не оглядываясь, бойко вскочил на крыльцо и дернул ручку колокольчика. Где‑то далеко в глубине аптеки раздался знакомый звон…

* * *

Худой и длинный гость (Путиловский мучительно вспоминал его фамилию: профессор кафедры математического анализа и дифференциального исчисления… м–м-м… Энгбрехт! Конечно же, Энгбрехт Адольф Юлианович!) встал и серебряным ножичком мелодично постучал по бокалу, привлекая всеобщее внимание. Голоса постепенно затихли, и все обратили взоры к докладчику, являя собой образец внимания.

Профессор задумался, очевидно над математически точным выражением обуревавших его эмоций. Молчание затянулось, и Нина, непривычная к академической среде, тихо прыснула в кулачок. Но тут раздался спасительный бой часов, профессор ожил, вспомнил первопричину своего доклада, вытянул гусиную шею и сказал вступительное «Э–э-э…». Аудитория заулыбалась: видно, профессор по праву считался здесь первым говоруном.

— Майне херрен! Мы говорим девятнадцатому веку ауфвидерзеен!..

Тут он в очередной раз потерял мысль. Раздался смех и возгласы: «Не давать больше шампанского!»

Угроза возымела действие, Адольф Юлианович ожил вторично и прокричал прямо с последним боем часов: