Мысль о том, как близко находится заколдованное место от лаза в их колодец, не добавляла парням спокойствия. Еще больше их смущали другие истории о привидениях, некстати всплывавшие в памяти, — о призраках далеко не безопасных. Например, о кровожадном демоне, кого можно одолеть лишь в полночь двадцать четвертого декабря. По преданиям, он защищал сокровище, спрятанное в недрах замка…

Сердце чуть не выпрыгнуло у них из груди, и Лессенн даже вскрикнул, увидев вдруг руку, высунувшуюся из земли. Рука принадлежала Клоду, возникшему из шахты, как настоящее привидение. В голубоватом свете полной луны парни хорошо разглядели его лицо, черное от грязи, как их собственные, но сиявшее улыбкой, от которой дух захватывало: взволнованная и одновременно умиротворенная, счастливая улыбка человека, нашедшего то, что он искал.

— Собирайте вещи. Быстро, — неожиданно выпалил Клод.

— Но, профессор… — заныл Ломуа.

— Если не хотите умереть, делайте, как я говорю.

Клод не угрожал, он просто предупреждал. Оба помощника успели заметить: у Клода больше нет за спиной привычного вещмешка. Этот факт они нашли убедительным, хотя ничего не знали о содержимом котомки.

— Внизу больше не осталось ничего стоящего, — с оттенком сожаления, словно оправдываясь, сказал профессор.

Мощный взрыв прогремел внезапно. Даже Клод, ждавший его, невольно вздрогнул. Все трое уже находились за пределами внешней крепостной стены, далеко от опасной зоны, когда рвануло. Почти тотчас пронзительно взвыла сирена тревоги в расположении немецкого гарнизона. В окнах немногочисленных домов городка замаячили растерянные, заспанные лица.

Свершилось… Клод вздохнул. Вход в часовню Святой Екатерины снова погребен под толщей земли. Клод искал ее столько лет… Почти всю жизнь. Но титанические усилия, ложные следы и открытия, опасности и разочарования, долгие странствия по Европе — все окупилось сегодня ночью.

Тайный дневник Леонардо да Винчи наконец находился у него в руках.

Пиза, 1503 год

— История, которую я намерен рассказать, любезный Леонардо, если сбивчивая память меня не подведет и я сумею изложить события в том порядке, в каком они происходили, началась много, много лет назад. Мы с тобой были молоды и полны иллюзий, желаний, жажды жизни. Я помню, как вчера, наши страстные споры о религии. Я был верующим, хотя и настроен критически, ты же — закоренелым безбожником. В поисках света истины я обращался к Богу, ты полагался на силу разума. Я всегда отмечал и признаю — ты достиг небывалых высот. Потому я преисполнился гордости, когда святые старцы почтили меня доверием, а тебя постарались оградить от своего тайного общества. В отличие от меня тебя они посчитали ненадежным. Ты казался им опасным.

Их вероучение являлось христианским, доктрина не строилась на еретических измышлениях. Но с правдой, той правдой, которую они хранили и защищали, почти невозможно примириться. Разглашение истины сокрушило бы основание нашего мира. И конечно, она стала бы бременем, слишком тяжким, чтобы церковь и светские государи согласились ее принять. Я имею в виду тайну, равной которой нет в мире, тайну, сохранение которой делает ничтожной любую жертву; друг мой, Святой Грааль — это род Господа нашего Иисуса Христа, получивший продолжение благодаря его праведной супруге Марии Магдалине…

Боттичелли рассказал Леонардо, как все началось. Шел 1099 год, и в Святой земле горстка благородных рыцарей, обосновавшихся в Иерусалиме, основала орден, возложив на себя обязанность защищать величайшую тайну всех времен. И так было положено начало ордену Сиона.

Три года назад христианские воины освободили Святую землю от владычества мусульман. Бог укрепил дух и дал силу тем, кто сражался во Имя Его. Некий рыцарь более других правителей имел право царствовать, хотя и не стремился к этому. Человек, чьи воля и вера сумели объединить в едином порыве вдохновения доблесть и религиозный экстаз христиан, чтобы мечта об освобождении Иерусалима обернулась явью, — Готфрид Бульонский, «защитник Гроба Господня».[6]

Первый крестовый поход с целью отвоевать у неверных трижды священный город начался в 1096 году. Неимоверные тяготы войны стали причиной ужасной жестокости. Голод пришел на смену праведному гневу, низость — благородным помыслам, грязь запятнала светлый образ священной войны французских, английских, каталонских и кастильских рыцарей… Война безжалостно обнажила все худшее с обеих сторон, но также и лучшее. Война не делает человека великим, но предоставляет редкую возможность проявить внутреннее величие, если оно есть. Человеческий дух может быть необъятен, как мир, а может оказаться меньше булавочной головки. И увы, далеко не всегда человек по существу таков, каким кажется с виду.

Готфрид Бульонский хорошо знал все это. Он понимал многое, обладая врожденным даром узреть истину. Он принадлежал к легендарному роду, славнейшему из славных, будучи потомком Иисуса Назорея и Марии Магдалины. Отпрысков сего достойнейшего родового древа испокон века стремились (и возможно, это стремление не иссякнет никогда) истребить. Много раз династия подвергалась гонениям, чудовищным и безжалостным, причем порою их вдохновляла и направляла собственной рукой церковь. Интересы власти всегда преобладали над интересами веры, а в то время светская власть волновала церковь несравненно больше духовности. Папский престол погряз в интригах. Перетолкованное, искаженное князьями церкви, ослепленными фальшивым блеском порока, послание Христа потонуло в колодце, наполненном скверной. Только в самом низу, на дне, трепетал слабенький ключ чистой воды, не в силах пробиться сквозь толщу грязи на поверхность и напоить страждущих. Темная, кровавая, бессердечная эпоха. Готфрид Бульонский не сомневался в несправедливости такого миропорядка, но и не желал бросать открытый вызов реальной действительности. Он не был наивным простаком. Но он знал, что придет время — время его рода, хотя и не скоро. Возможно, только через тысячу лет.

Во имя будущего не стоило ни сдаваться, ни нарочно искать гибели. Напротив, его святым долгом стало защитить род, наследников крови. И для столь великой цели он задумал создать тайное общество, способное позаботиться о грядущем потомстве, когда сам он покинет этот мир. Он основал его в 1099 году на горе Сион, и потому оно получило название ордена Сиона. У истоков стояла тайная монашеская община, ранее желавшая провозгласить Готфрида Бульонского королем Иерусалима. Позднее к первоначальному ядру «посвященных» примкнули новые почитатели благословенного рода. Особенно много среди них насчитывалось французов, ибо побеги рода прочнее всего укоренились на французской земле, когда потомки Иисуса и Марии Магдалины породнились с королевской семьей франков.

Очень скоро орден Сиона лишился своего основателя: через год Готфрид умер. Эстафету принял его брат Балдуин. Он позволил объявить себя королем Иерусалима, а также, не жалея усилий, претворял в жизнь замыслы покойного Готфрида по созданию еще одного ордена: ему предназначалась роль военной силы, призванной на законных основаниях защищать династию (о чем знали лишь избранные) с оружием в руках. Так как резиденцией нового ордена стал дом на развалинах храма Соломона в Иерусалиме, он получил название ордена Храма.

Истинную миссию ордена, несмотря на могущество первых основателей, держали в строжайшем секрете. Церкви о ней знать не полагалось. Папе внушили, будто орден создан для защиты христианских паломников в Святой земле.[7] Сохранить тайну весьма помог человек, известный своей святостью, сразу развеяв все подозрения и сомнения — Бернар Клервосский, святой Бернар, осуществивший религиозную реформу ордена цистерцианцев. Таким образом орден Храма в некотором смысле перешел в подчинение к цистерцианскому ордену и руководствовался весьма похожим уставом, но только состоял он из рыцарей, принесших монашеские обеты.