Андре раздумывал обо всем этом, спускаясь по лестнице. Погода была прекрасная и почти теплая. Стояли первые дни апреля. Небо было светлое и ясное. В конце улицы на солнце двор Школы Художеств красовался своей театральной декорацией из колонн и портиков, которая, казалось, была готова служить подмостками для какой-нибудь возвышенной трагедии. Андре направился к решетке. С обеих сторон на него смотрели добрыми покойными глазами бюсты Пюже[23] и Пуссена[24], утвержденные на своих каменных постаментах. Привратник, сидя на соломенном стуле у двери своей каморки, крошил хлеб голубям. На его груди блестели кресты. Этот бывший военный доживал мирный остаток своей воинской жизни. Значит, в войне нет ничего ужасного! Этот старичок с нашивками, так же как и дядя Гюбер, принимал участие в сражениях и, в конце концов, не чувствовал себя хуже от этого. Между тем предсказания дяди снова приходили на ум Андре. Как, Париж в этом прекрасном весеннем освещении, Париж обратится под прусскими гранатами лишь в кучи развалин и горы пепла!

Между тем Андре проник во двор Школы. Скульптурный фасад замка Гайон походил на какие-то триумфальные ворота. Два голубя пронеслись в воздухе, напоенном солнцем. Андре подумал о крылатых путниках, переносящих за пограничную линию вести из осажденных городов. Он представил себе, как он засовывает под крыло одного из таких вестников записку, написанную на шероховатой бумаге. Это, конечно, любовное письмо. Оно полетело бы далеко-далеко над дымом бастионов, за грохочущие форты. Верная птица несла бы его с собой в своем полете. Наконец, утомившись, она свалилась бы на дворе какого-нибудь старинного замка, вся трепещущая от совершенного путешествия. Молодая дама подняла бы птицу. Своими нежными пальчиками она приподняла бы распластанное крыло, отвязала бы воздушную записку… И у этой дамы было бы овальное личико, мило вздернутый носик, свежий рот, карие глаза. Андре отлично узнавал ее, хотя видел ее лишь раз, да, один раз!

Он прошел несколько шагов. Возле него подымались на своих подножиях изуродованные статуи. Кто так обезобразил их? И Андре снова видел ту же молодую даму. На груди ее виднелся красный крест сестер милосердия. Длинными рядами были уставлены маленькие белые кровати, но посреди комнаты была другая кровать, покрытая покрывалом из старинного шелка. Ее украшали гирлянды, а на ее спинках были вырезаны сосновые шишки. И молодая дама нагибалась к овальному медальону, на котором можно было различить фривольный рисунок…

Не переставая думать обо всем этом, Андре дошел до маленького дворика Школы; вокруг бассейна блестели зеленые деревца, и Андре стал прогуливаться тихими шагами по галереям. Перед памятником Анри Реньо он остановился. Он посмотрел на бюст художника. Это лицо, такое молодое и умное, трогало его. Опершись о столб, мраморная Муза протягивала герою пальмовую ветку памяти и славы. Берсен часто говорил о Реньо, талантом которого он восхищался. Андре прочел переписку художника. Ему была знакома его жизнь, его любовь к свету и цветам, его склонность к живописным пейзажам, его пребывания в Испании, в Алжире, в Марокко. Он тоже когда-нибудь будет жить в такой же обстановке, бывшей столь дорогой творцу «Саломеи» и «Мавританского правосудия». Он тоже будет жить в белом доме с внутренним двором, где будет журчать стройный фонтан. Вместо легкого неба апрельского Парижа он видел расстилающуюся над собой яркую лазурь Востока. На улицах он будет встречать плавно идущих верблюдов и бегущих мелкой рысью ослов. За белыми стенами сада, над которыми будут возвышаться султаны пальм, он услышит, как будут раздаваться глухие барабаны и стонать крикливые флейты. Порой в выжженной деревне, под ослепительным солнцем, раздастся в вихре красок и головокружении галопа стрельба арабских джигитовок. Потом он вернется домой и подымется к себе на террасу… На западе небо окрасится цветом меди. Он услышит глухой шум падающего на землю граната или апельсина, отрывающегося от слишком отягощенной ветки; ему будет казаться, что молчание заигрывает с кучей звонких плодов, в то время как ветер, поднявшийся к вечеру, будет приносить из пустыни песчинки, а над выпуклым куполом мечети луна покажет свой двойной сверкающий рог. И тогда, конечно, от Парижа его будут отделять многие мили, но что ему будет до этого? Там у него не останется ничего, что бы его удерживало. У него не было возлюбленной!

И Андре снова стал разглядывать Музу и мраморную подставку. Этот образ славы был также образом любви. И он вспомнил слышанную им историю о Реньо, Реньо, бывшем во время войны женихом девушки, которую он любил. Да, юноша запасный шел на врага с сердцем, полным любви. И Андре представлял себе роковой день. Бюзенвальский[25] парк в снегу, атаку, отступление и эту шальную пулю, которая поразила художника-солдата. Может быть, и он покончит таким же образом, ибо, если наступят события, предсказанные дядюшкой Гюбером, то ему тоже достанется. Скромные обязанности обозника не застраховывают от опасности. Это будет смерть «штафирки», но все же смерть!

Он растрогался. Первые весенние дни располагают к меланхолии. Они часто уже заставляли Андре думать о смерти, но каким-то неясным, косвенным, отдаленным образом. Сегодня мысль о ней делалась более определенной. В конце концов, чего ему особенно жалеть в жизни? Разве уж так приятно жить и так желанно стариться? Какие могли быть удовольствия у только что виденного им старого привратника, крошившего хлеб своим голубям? А дядя Гюбер, что брал он от жизни? И Андре представил себе его прежним, в пышной форме стрелка, уезжающего галопом на своей лошадке в Италию. Вероятно, он тоже боялся смерти, когда в его ушах свистели и гремели маджентские пули и ядра. Смерть пощадила его, и он прожил длинную жизнь. Он прожил ее плоско, кропотливо, мелочно, бесполезно, делая всегда одно и то же — что именно, этого никто не знал, впрочем, зарывшись в своем домике в Сен-Мандэ, забавляя свой ум глупостями и химерами вроде его ложных предсказаний, не подтвержденных ничем основательным и бывших одним из тех пустых умозаключений, которые производятся при звоне блюдечек в провинциальных кафе, в час вермута и абсента, оракулами из подпрефектур или уездных городов.

Он совершенно напрасно опечалился нелепыми разговорами этого старого сумасшедшего дядюшки Гюбера, которые предстали перед ним во всем их смешном виде. Для Парижа еще не настал последний день. Вдруг Андре почувствовал себя как бы облегченным от тяжести, давившей его воображение, а мраморная Муза на победном постаменте заменялась иным образом, образом уже близким его грезам и улыбавшимся ему своим кротким живым лицом.

Обычно во вторник, в приемный день его матери, Андре Моваль справлялся, возвратившись домой, был ли кто-нибудь в гостиной. Если там бывали еще гости, он уходил к себе в комнату, нисколько не собираясь отвечать на насмешливые замечания г-жи Жадон, упрекавшей его за то, что он не ходил постоянно на чай, даваемый еженедельно ее дочками. Из этих отсутствий Андре г-жа Жадон заключала, что теперешние молодые люди совсем не любят хорошего общества. Г-жа Моваль извинялась за сына под тем предлогом, что он занимается. Он деятельно готовился к своему экзамену по праву. Нет, он был серьезен и много читал. Г-жа Жадон покачивала головой как человек, желающий, чтобы его убедили, но не перестающий думать свое. Андре, которого г-жа Жадон раздражала, избегал ее, как чумы.

В этот вторник Андре спешил увидеться с матерью. Днем он оставил ее обеспокоенной письмом, полученным из Варанжевилля. Г-жа де Сарни жаловалась на сильное нездоровье, и г-жа Моваль телеграфировала золовке, прося известий. Здоровье г-жи де Сарни беспокоило Андре. Ему было жаль, что тетка захворала, хотя это и казалось ему естественным. Страдание в глазах молодых людей является как бы законным достоянием пожилых. Оно-то и служит источником уважения к ним. Тем не менее Андре хотелось знать ответ на телеграмму. Поэтому, не спросив ни о чем у слуги, он открыл дверь.