— Надеюсь, что на этот раз грог будет вам по вкусу… Бедный друг, у вас совершенно разбитый вид. Я уверена, что это заседание было опять ужасно. Но что заставило вас говорить? Еще вчера вы колебались.

— Благодарю вас! — сказал граф, опорожнив половину стакана. — Что заставило меня говорить?.. — продолжал он, ставя стакан на камин.

Вопрос Жюльетты давал ему возможность говорить о другом, а не о занимавших его мыслях и настолько облегчал тяжесть его положения, что он не спешил ответом и начал ходить взад и вперед по комнате, — привычка ораторов, готовящих или излагающих свою речь.

— Что заставило меня говорить? — повторил он. — Оскорбительное обвинение в эгоизме, брошенное моей партии. Нет, я никогда не позволю говорить без протеста во французском собрании, членом которого я буду состоять, что мы, монархисты и христиане, не имеем права заботиться о нуждах народа… Де Сов сделал запрос министерству по поводу этой ужасной северной забастовки и последовавших за нею репрессий. Один из ораторов большинства ответил ему, вы догадываетесь какими фразами, — о старом режиме, — как будто прогресс, которым так гордится наше время, не был бы достигнут быстрее и прочнее одной силой времени без бойни Революции, без резни Империи, без июньских дней и без Коммуны!.. Я же им только сказал, что у нас, опирающихся на церковь и монархию, на эти две исторические силы страны, у нас имеется все, что нужно для решения рабочего вопроса!.. Я показал им, что мы могли бы извлечь все осуществимое из программы самых крайних социалистов, — все извлечь и позднее все направить… Но вы знаете мои взгляды. Я защищал их лишний раз, чувствуя, как под очевидностью моих аргументов, одобренных нашими друзьями, содрогнулись левые… А к чему все это?.. Ах, наши современные писатели поставили себе целью описывать все разновидности меланхолии, но никогда не описывали грусти оратора — борца за идею, в которую он верит всей силой своей души; а потом его единомышленники аплодируют ему как артисту, виртуозу, но его слова не обращаются в действие. Вся современная политика как справа, так и слева построена на кулуарных интригах, на соображениях и расчетах ничтожных партий, которые губят Францию. И я еще лишний раз им это повторил, и все напрасно, ах, так напрасно…

Он продолжал ходить взад и вперед, возобновляя тему, чересчур серьезную для одного из тех тошнотворных своей пустой болтовней заседаний парламента, которых со времени франко-прусской войны было бесконечное количество.

Жюльетта знала, что звук его голоса не лжет. Она знала, с какой горячей убежденностью де Пуаян защищал идею, над которой будущее должно произнести свой приговор, знала его надежду исполнить то, чего не исполнил наш век, а именно сблизить обе Франции, старую и новую, монархией, опирающейся на традиционное право и вместе с тем устроенной согласно требованиям современной жизни. Прежде Жюльетта страстно интересовалась мечтами этого государственного человека. Она глубоко чувствовала его искренность и непонятость и хотела видеть его счастливым. Но она была женщина, и потому с того момента, как ее чувства к возлюбленному стали охладевать, она охладела и к его благородным идеям.

Такие люди, которые живут усиленной умственной жизнью, как артисты или ученые, главари партий или писатели, обладают безошибочным умением измеривать убыль чувства в своей возлюбленной или жене, или даже друге.

В тот день, когда ее духовный фанатизм, составляющий его жизненную пищу, потухает, тайно гаснет и ее сердечная преданность, и она начинает протестовать даже во имя прав сердца против того, чтобы этот муж, возлюбленный или друг был поглощен своей профессиональной работой, как это сделала и г-жа де Тильер в ту минуту, когда граф замолчал.

— Все это прекрасно, — сказала она, — но теперь вам следовало бы хоть немного подумать о своем друге.

— Думаю ли я о вас? — переспросил он тоном грустного удивления. — А ради кого же я искал известности?.. Возле кого я черпал энергию, помогавшую мне переносить столько горьких разочарований?..

— Ах! — возразила она, качая своей хорошенькой головкой. — Вы умеете отвечать. Но хотите ли я вам докажу, как мало вы обо мне сегодня думали?

— Докажите, — сказал он, удивленно останавливаясь.

— Хорошо! Вы даже меня не спросили, с кем я сегодня провела вечер.

— Но ведь вы сами, — наивно воскликнул он, — писали мне, что обедаете у г-жи де Кандаль.

— Да, но она была не одна, — продолжала Жюльетта, одержимая демоном любопытства, заставляющим в иные минуты самых лучших женщин возбуждать ревность мужчины, говоря ему о другом.

— А она не сердится на меня за то, что я запоздал с визитом ей? — спросил граф, не замечая ее кокетливого намека.

— Нисколько, — отвечала Жюльетта и, принимая равнодушный вид, продолжала: — Я обедала там с кем-то, кого вы очень недолюбливаете.

— Но кто же это? — наконец спросил де Пуаян.

— Казаль, — ответила она, глядя на графа и стараясь уловить на его лице впечатление, произведенное этим именем бывшего любовника г-жи де Корсьё.

— Откуда у г-жи де Кандаль такие знакомые? — сказал де Пуаян с убежденностью, рассмешившей и вместе с тем рассердившей Жюльетту.

Она улыбнулась, так как услышала ту самую фразу, о которой говорила своей подруге. А рассердилась потому, что это презрение являлось самой жестокой критикой того впечатления, которое производил на нее Казаль.

— Вероятно, это ей муж его навязывает, — настаивал граф, — де Кандаль и Казаль составляют вместе достойную пару. Хорошо еще то, что последний своею жизнью bookmaker'a и кутилы не позорит одну из лучших исторических фамилий Франции.

— Но уверяю вас, — прервала его Жюльетта, — я очень приятно с ним говорила.

— О чем? — спросил де Пуаян. — Вероятно, он очень изменился, если вы смогли добиться от него какого-нибудь другого разговора, чем об игорном доме или конюшне. Да! Мне пришлось наслушаться у де Корсьё и его разговоров, и речей его четырех товарищей, которых бедная Полина приглашала в надежде его удержать…

— А она его очень любила? — спросила Жюльетта.

— Безумно, — ответил граф с особой горечью, в которой чувствовалось суровое отношение к изменам со стороны человека, которого когда-то обманула жена. — И для меня страсть такого прелестного создания к этому фату оставалась всегда грустной загадкой. Надо было видеть, какую скуку вызывала в нем эта любовь!.. А муж — умен, образован и оригинален. Он обожал и продолжает обожать Полину. Я перестал бывать у них в доме из-за того, что там приходилось видеть. Я слишком страдал за Корсьё и за нее… Несчастная! Как она поплатилась! Говорят, что Казаль был с нею ужасно жесток…

— Несмотря на это, он говорил о ней сегодня с большим тактом, — сказала г-жа де Тильер.

— Он даже не должен был произносить ее имя, — ответил граф.

Наступило молчание. Молодая женщина раскаивалась, что упомянула о своем вечернем соседе. Поиграв ревностью де Пуаяна, она испугалась, что возбудила ее. Обладая глубокой и нежной душой, она сейчас же раскаялась, что огорчила того, кого, как ей казалось, любила истинной любовью. На самом же деле в ней оставались лишь привычка к нему и чувство дружбы. Она ошиблась также и относительно чувств де Пуаяна, слишком благородного для подозрений, несмотря даже на горький опыт своего брака.

В том, как Жюльетта только что говорила с ним о Казале, он усмотрел лишь, что она могла выезжать в свет и приятно проводить там время без него. Это казалось ему вполне невинным, и он упрекал себя за страдание, которое испытывал; он считал его эгоизмом и несправедливостью. Но — увы! — логика сердца не считается ни с нашим великодушием, ни с нашими софизмами; она ясно говорила ему, что возрастающий интерес Жюльетты к выездам и новым знакомствам служил показателем того, что он один не мог уже составить всего ее счастья.

Часы пробили двенадцать.

— Итак, — сказал он, вздыхая, — мне пора с вами проститься. Когда же я вас опять увижу?

— Когда хотите, — ответила Жюльетта. — Не пообедаете ли вы у нас завтра с моей матерью и кузиной де Нансэ?