— Мир праху твоему, — пробормотал он, вспомнив слова на похоронах Мамы, а затем бросил первую горсть земли на изящную бледно-голубую юбочку с оборками, и на закрытые глаза, и на рот, похожий на бутон розы.

Когда все было кончено, мальчик почувствовал необычайную веселость. Быстро добежав до дома, он ворвался в тесную гостиную с такой неистовостью, что все в комнате затряслось, а красившая ногти Мимси оторвалась от своего занятия, чтобы призвать его к спокойствию.

Рейнольдс давно забыл о кукле; да, это было странно — он совершенно забыл о ней, как если бы она никогда не существовала.

Но однажды, когда папа и Мимси уехали на целый день в Колчестер, оставив его дома совсем одного, мальчик, безутешный и скучающий, забрел в подлесок, что находился внизу узкой полоски сада. Внезапно охваченный странной смесью ужаса и возбуждения, он вспомнил, что кукла лежит где-то здесь, недалеко от его ног, и, наклонившись, начал разрывать землю голыми руками, ломая ногти и забивая их грязью и плесенью.

Наконец он ее нашел. Ее изящная одежда вся сгнила, а лохмотья, ресницы, рот и тонкие ноздри были заполнены грязью. Рейнольдс примчался в дом и опустил ее в теплую мыльную воду в раковине на кухне. Затем он принялся нежно ее мыть, скользя кистями по ее гладким рукам, ногам и телу, пока понемногу кукла не вернулась к жизни.

Одежду, конечно, пришлось сменить; мальчик укутал куклу в свою старую нижнюю рубашку, которую Мимси засунула в коробку от ботинок, чтобы надлежаще использовать.

После этого она часто для него умирала, бывала похоронена и вновь возвращена к жизни. Папа и Мимси ничего об этом не знали, это была тайна. Постепенно от долгого пребывания в земле и чисток в раковине волосы у куклы стали выпадать, шелковые ресницы, а затем и сами глаза разлагались, пальцы рук и ног крошились. Все эти изменения Рейнольдс наблюдал с любопытством фаталиста, временами пронзаемый резкими приступами печали, пока не наступил день, когда он понял, что эти похороны будут последними и что никогда больше он не потревожит ее могилу из листьев и земли.

«Но как странно, — подумал Рейнольдс, — что между каждой ее смертью и воскресением я совершенно о ней забывал!»

Воспоминание о ней непроизвольно стиралось из его разума, пока столь же непроизвольно не вспыхивало, заставляя его страстно ждать первого же случая, когда можно было бы выкопать ее снова.

Рейнольдс присел в кровати, стиснув костлявые колени такими же костлявыми руками. Если он мог так легко забывать о кукле, то разве не мог бы он забыть и о той, другой? Возможно, что в случае с этой бедной малышкой, как и в случае с куклой, его спящие воспоминания однажды, быть может скоро, пробудятся, чтобы по-змеиному незаметно проскользнуть в его разум. Мог ли он ее знать? Мог ли он сотворить такое?

Рейнольдс соскочил с кровати и нащупал в выдвижном ящике стола пузырек с таблетками снотворного. Он положил одну таблетку на язык, а затем, уже чувствуя ее горечь, — другую и третью. Ему хотелось как можно скорее избавиться от этого страха.

— Вы наполовину спите, дружище! Что с вами случилось?

— Извините, сэр.

Рейнольдс неловко вставлял лезвие в бритву.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Превосходно, благодарю вас, сэр.

— Вы бледны. И я не удивлюсь, если у вас на правом глазу выскочит ячмень. Надеюсь, вы ничем не больны. Это была бы веселенькая история.

Средних лет женщина сидела на качелях и вскрикивала каждый раз, когда они взлетали все выше и выше. Женщина была одета в бесформенный непромокаемый плащ с поясом и в такую же матросскую шапочку-зюйдвестку. Рейнольдс наблюдал за ней, наклонившись вперед на скамейке и прислонив две груженые хозяйственные сумки к ногам.

Может быть, женщине на самом деле и не было столько лет; многие из них выглядят старше, некоторым, кому только шестнадцать или семнадцать, можно по ошибке дать тридцать или сорок.

…В тот день пополудни Рейнольдс, возможно, сидел здесь, как сейчас, а девочка медленно и мечтательно отделилась от группы детей, игравших в кустах в свои нескончаемые и бессмысленные игры, и направилась в его сторону. Возможно, он улыбнулся ей, порылся в кармане и достал конфетку. Так он обычно вел себя с детьми — так задабривают возбудимую собаку, чтобы подманить ее поближе.

Девочка могла подойти бочком и раскрыть ладошку, и тогда он улыбнулся бы ей поощряюще, и она улыбнулась бы ему в ответ.

— Как тебя зовут, девочка?

— Вивьен.

— Какое красивое имя.

Тогда одна из присматривавших за детьми женщин, возможно, окликнула ее, глядя поверх постукивавших спиц, и Вивьен, прошептав: «Спасибо», — отошла бы прочь.

Но он опять увидел ее. Рейнольдс как раз прогуливался вдоль пристани, это было на самом деле, а не могло быть, а девочка шла, держась за руки, между двумя взрослыми. Была суббота, когда детям разрешалось покидать школу в сопровождении родителей. Двое взрослых и похожий на куклу ребенок остановились посмотреть на рыбаков, и Рейнольдс тоже остановился позади них. Они повернулись, и он, таинственным образом осмелев, увидел себя говорящим:

— Какая у вас хорошенькая малышка!

Конечно, она его не узнала, и Рейнольдс не стал открываться, что встречал ее прежде.

— Да, — улыбнулась мать, потеребив толстой рукой ее шелковисто-мягкие волосы. — Но мы не должны ей об этом говорить, иначе сделаем ее тщеславной.

Мать носила такие толстые очки, что ее глаза за ними торчали как сваренные вкрутую яйца. Голос был воркующим и деланно-светским.

Все было так просто: казалось, они хотели, чтобы Рейнольдс забрал у них Вивьен.

— Ты не хотела бы посмотреть Аквариум со своим дядей Рэем? — спросил он после нескольких минут бессмысленного разговора.

— Да, тебе бы это понравилось, дорогая!

— Конечно! — присоединился к разговору отец, сосавший свою трубку. — Сходи со своим дядей Рэем.

Рейнольдс долго и бесполезно мучился позывами рвоты в пахнувшей аммиаком уборной в одном из углов парка. Наконец он прижал ледяной лоб к такому же ледяному кафелю. Да, так оно и было! Именно так!

Он вспомнил, как вывел машину из гаража, стащив ключ с кольца сэра Малькольма, когда тот прошаркал из спальни в туалет, и отвез бедную дорогую малышку к тому отдаленному участку пляжа, положив сзади пластиковый коврик, термос и пляжный мяч. Рейнольдс ничего не собирался делать, конечно же нет! Но пронзительные крики и визг, громкое эхо чаек, круживших над их раскинувшимися телами, вид крови и царапина, которой она его украсила с внутренней стороны бедра, — разве возможно, чтобы кто-нибудь сохранил при этом холодную голову?

Бедная куколка, бедная разбитая маленькая куколка! Он быстро и, конечно, нежно-нежно спрятал ее в машину, набросил на нее пластиковый коврик и поехал назад через узкое ущелье в Даунс, где голубое небо, такое же бледное и спокойное, как голубизна тех дорогих глаз. Рейнольдс будет вынужден похоронить ее тайно где-то под деревом; и позднее, когда никто не будет знать, что он опять появился здесь, он вернется и найдет ее еще раз. Да, вот что он сделает. Так и было.

У листьев был странный сладковатый запах, совсем как у разлагавшейся листвы на земле того узкого сада. Так же закрылись глаза, так же лежали на земляной постели шелковисто-мягкие волосы. Изящная юбка жестко топорщилась; на ней, как струп на ране, виднелось пятно крови.

— Я вернусь за тобой, — прошептал он. — Я вернусь.

Он поцеловал фарфоровый лоб, запустив пальцы в ее волосы.

— Я вернусь, моя дорогая!

— Ну конечно, уж я-то узнаю! — крикнул Рейнольдс им в раздражении.

Но они покачали головой и опять переглянулись с весельем, досадой и жалостью. И так они встречали каждое новое его заявление о своей вине.

— Где он живет, — спросил один из них.

— Нам следовало бы позвонить куда-то, чтобы его забрали.

— Может, лучше всего в «скорую помощь»?

— Послушай, старина, мы точно знаем, что это не мог быть ты. По всем возможным причинам. Поэтому хватит пудрить нам мозги, а?