– С какой стати?

– Потому что тебе нужно расслабиться не только телом, но и душой. Там, в Тибете, делается большой акцент на духовность.

– А технически как его делают, этот массаж?

– Пятками.

– Чем-чем?

– Ногами. Я тебе сейчас все покажу. Ложись на живот, а я встану тебе на спину и буду массировать ее ступнями. Только ты не бойся. Я ведь так всю свою семью излечила, и папу, когда он в Москву из северной командировки прилетел, и своего брата-футболиста, и даже бабушку. Давай поворачивайся быстрее.

Конечно, доверять свою спину Любке было чистым безумием, но образ спасенной бабушки решил дело в пользу прогрессивного тибетского метода. Я перевернулся на живот. Она залезла мне на спину и стала ходить по ней ногами. Можешь представить себе хруст моих костей! Ведь девушка ростом под два метра, какая бы она ни была модель, все-таки что-то весила. А кроме того, лежал я не на жестком полу, как положено при массаже, а на мягком матрасе. Поэтому, когда она по мне ходила, мой позвоночник так изгибался, что вполне мог проломиться под ее пятками. Боль, конечно, никуда не ушла, а стала просто нестерпимой. В какой-то момент я понял, что могу потерять сознание и позвоночник вот-вот лопнет от Любкиных танцев. Собрав последние силы, я сделал отчаянное движение и сбросил ее с себя, а сам со стоном упал на бок.

Потом начал орать:

– Что же ты сделала, мерзавка, ты чуть не сломала мне хребет! Ты вообще могла меня искалечить, оставить на всю жизнь инвалидом! Ты же не умеешь никакого массажа делать! Зачем ты наврала мне про бабушку, брата и папу-генерала? Ты же меня чуть не угробила! Лгунья!

А Любка легла рядышком, по голове меня гладит и бормочет:

– Ну, прости, ну, наврала, это правда, ничего я не умею.

– Но зачем же ты влезла мне на спину, – рассвирепел я, – ведь я мог остаться калекой.

– Мог, – соглашается Жирафа, – но и я не могла устоять перед искушением.

– Перед каким таким искушением?

– Ты этого не поймешь. Это чисто женское…

– Говори, негодяйка!

– Ах, – подняв глаза к потолку, вздохнула Любка, – если бы ты мог себе представить, какое это наслаждение потоптать ногами мужика, который только что тебя поимел!

Зта девушка с первого взгляда показалась мне незаурядной. Во-первых, она писала стихи, во-вторых, с ней можно было поговорить о литературе. Конечно, главными ее достоинствами в моих глазах были прелестное личико и точеная фигурка, но она просто запрещала мне об этом упоминать и требовала, чтобы я ценил глубины ее души.

Были у нее даже некоторые литературные способности. Однажды она взяла мою записную книжку и на первой странице написала такое свое стихотворение-посвящение:

Стихи, конечно, еще не очень умелые, но какова образная система – пустыня, стихия, вечность… Нет, было что-то особенное в этой юной и симпатичной поэтессе. И я пал перед ее обаянием, перед ее возвышенной, поэтической натурой. Влюбившись, я делал во множестве ее светлые, воздушные фотопортреты, снятые как бы сквозь дымку. Ей это нравилось, она говорила, что я уловил ее суть.

Но о том, что на самом деле скрывается за этим светлым образом, я даже не догадывался.

Однажды, когда подходило к концу наше очередное нежное свидание, она устроилась калачиком на диване и принялась рассказывать про свои недавние школьные годы. Как ее доводили учителя, как в нее влюблялись мальчики и как они с одноклассниками гуляли на выпускном балу. В общем, углубилась в трогательные и сентиментальные девичьи воспоминания.

И в этом ее монологе, без всякой перемены интонации, без малейшего эмоционального акцента, как что-то совсем обыденное, прозвучало признание, что самым любимым ее занятием в школьные годы было посещение морга. Я подумал, что ослышался, и переспросил:

– Что-что???

– Наша школа, – пояснила она, – находилась рядом с большой больницей, буквально через дорогу. Когда у нас в расписании было «окно» или мы просто прогуливали уроки, то ходили туда, в парк, где гуляли больные. Иногда даже забредали в самые дальние его уголки. Так я случайно попала в больничный морг. Я сбежала тогда с уроков не одна, а с мальчишкой-одноклассником, который за мной ухаживал. Он очень хотел мне понравиться и изображал из себя героя, который ничего не боится. Увидев полуоткрытую дверь, весь дрожа от страха, он стал подзуживать меня туда войти.

Мы заглянули, а потом затаив дыхание проскользнули внутрь. И вдруг услышали скрипучий голос:

– Вы к кому?

Голос был такой страшный, что мой одноклассник натурально описался. Отчего покраснел как рак и выскочил из морга. А я осталась.

Голос принадлежал санитару. Он был грузный, немолодой, рябой, в грязном зеленом халате. И на вид очень злой.

Он мрачно произнес:

– Тебе что?

– Посмотреть, – пропищала я.

Тут он в упор принялся меня разглядывать, потом ухмыльнулся:

– Пойдем, пока никого нет.

Взял меня за дрожащую руку и повел в свои владения.

Он долго водил меня по разным помещениям и приговаривал: вот тут холодильник для мертвецов, тут прозекторская, где производят вскрытие, – открывал дверцы в стеллажах, показывал трупы. Мне было страшно и до жути интересно.

А санитар продолжал показывать мне все закрома, все закоулки, объясняя, что тут для чего предназначено. В конце концов он привел меня в подвал, где в бассейне с формалином плавали трупы. Санитар объяснил, что это тела неопознанных людей, несчастных бродяг с улиц и вокзалов. Их тут отмачивали и передавали в анатомический театр медицинского института, чтобы студенты на лекциях изучали по ним строение организма. Он взял багор и начал гонять им трупы по бассейну. Подтаскивал их ближе, переворачивал, показывал с разных сторон. Потом дал мне в руки багор и, напутствуя: «Ты их не боись!», предложил самой поворошить мертвецов.

Я подцепила какой-то труп, развернула его и вдруг почувствовала на своей груди его лапы, жадно меня щупающие. Это было таким сильным впечатлением, что я вся затрепетала и впала в ступор. А санитар, не встречая никакого сопротивления с моей стороны, все больше входил в раж. Я закрыла глаза и открыла их, только когда все произошло. Жутко пахло формалином. Я поправила свою одежду и обернулась.

Этот Квазимодо как-то странно смотрел на меня. В руках его был багор. Мне показалось, что он раздумывает, а не отправить ли меня тоже поплавать в этот бассейн. Так мы стояли и смотрели друг на друга, пока я не сказала:

– Тут душно.

Он указал багром в сторону лестницы. Перед тем как выпустить меня на улицу, он спросил:

– Понравилось?

– Да, – ответила я.

– Тогда приходи еще.

– И я потом приходила. – Так закончила свой рассказ моя пышногрудая поэтесса.

Сказать, что я был в шоке от ее откровений, значит ничего не сказать. Я не мог произнести ни слова. Весь остаток вечера я молчал. И когда вез ее домой. И когда провожал до лифта. Больше мы никогда не встречались.

Какой вывод из этого можно сделать? Если бы, дорогой Пьер, передо мной сидел не ты, а все девушки мира, то я бы сказал им: «Красавицы, прислушайтесь к моему совету: держите язык за зубами!»