Осень принесла в Париж шляпки нового фасона; женские лодыжки облачились в более темные чулки и в изумительные, на шнуровке, ботики. Цветы в деревянных ящиках на окнах начали увядать, сдаваясь один за другим.

Убийство Рудольфа Клемента потрясло Эфрона, как он сейчас думал, по двум причинам: во-первых, Клемент доверился Эфрону, и Сергей Яковлевич ощущал некоторую ответственность за его судьбу; а во-вторых, все произошло фактически у Эфрона на глазах… Смерть Рейсса была обставлена совершенно иначе.

Для начала, Рейсс Эфрону не нравился. Игнатий был холоден, высокомерен, он откровенно презирал нервного новичка, который испугался грязи, едва только столкнулся с нею; а ведь должен был знать, что их работа предполагает грязь! Ну что ж, вот вам новый Эфрон, который никакой грязи не боится. Понравился?

Но главное — убийство Рейсса осталось для Эфрона абстракцией. Заметкой в газете. Еще одной информацией, принятой к сведению руководством. Все произошло где-то очень далеко. Французская полиция вряд ли сумеет доказать причастность парижских товарищей к лозаннскому делу.

Он вошел в казенное здание, поднялся на второй этаж. Кабинет комиссара Роша совершенно не напоминал строгие аскетические кабинеты советских руководителей; более того — являл полную противоположность им. Рядом с уродливым сейфом находился книжный шкаф со стеклянными дверцами, набитый истрепанными папками, желтыми газетами, какими-то предметами невнятных очертаний. Все это горбилось и таращилось из-за мутных, засиженных мухами стекол. От шкафа как будто тянуло летним теплом, солнцем, пыльными жаркими вечерами, когда инспектор торопливо вытаскивал из нижнего ящика стола початую бутыль, пропускал стаканчик и, захлопнув папку с очередным делом, спускался и выходил на улицу, в предвкушении неторопливой прогулки по набережной.

Стол комиссара был захламлен, кресло, в котором он сидел — продавлено. Здесь попахивало мышами и душистым табачным дымом (хотя никто не курил).

Эфрон уселся на табурет, сложил руки на коленях. С легкой насмешкой глянул на комиссара. Тот задал несколько формальных вопросов, затем навалился грудью на край своего массивного стола и в упор произнес:

— Рената Штайнер.

Эфрон вскинул брови:

— Рената Штайнер? Кто это?

— Вы утверждаете, что не знаете женщину с таким именем?

— Да, я такой женщины не знаю, — легко произнес Эфрон. Перед этим Рошем Эфрон ощущал себя совершенно неуязвимым. Тот привык к карманникам и бытовым убийцам на почве ревности. Свалить страшную разветвленную организацию, раскинувшую своих агентов по всей Европе, не под силу комиссару французской полиции.

— На месте преступления, — сказал Рош, — нашли автомобиль, брошенный убийцами. Нашими коллегами из Швейцарии было установлено, что этот самый автомобиль брала накануне напрокат некая Рената Штайнер.

— А, — сказал Эфрон, — дело проясняется. Кажется, что-то такое я читал в газетах… Но при чем тут я? Мы же с вами не в Лозанне, комиссар!

Тем же ровным тоном Рош продолжил:

— На допросе Рената Штайнер заявила, что взять напрокат автомобиль ее просил некий Сергей Эфрон, позвонив из Парижа. Автомобиль потребовался его другу господину Кондратьеву, который путешествует сейчас по Европе.

Помолчав, Эфрон произнес:

— Да. Я знаю Кондратьева.

— Откуда? — осведомился Рош.

— Я знаю его по деятельности в нашем «Союзе возвращения на Родину».

— Подробнее о «Союзе», пожалуйста.

— Пожалуйста. — Эфрон пожал плечами. — Это организация русских эмигрантов, которая помогает вернуться на Родину тем, кто этого желает.

— Господин Эфрон, — вкрадчиво произнес Рош, — вы читали подробности об убийстве в Лозанне? Вы читали, как в упор был расстрелян чешский коммерсант?

— Да, ужасно, — пробормотал Эфрон, опуская глаза. Ему не хотелось представлять себе никаких картин. Только факты, только информация: Рейсс, ставший предателем, ликвидирован; он был успешно выслежен и, несмотря на предательство Кривицкого, заведен в засаду. Все прошло очень успешно.

Комиссар разложил на столе сложный узор из карандашных огрызков.

— Так вот, — сказал наконец Рош, — ваш сотрудник из «Союза», господин Кондратьев, подозревается в лозаннском убийстве.

Эфрон помолчал, дважды качнулся на табурете, зажал коленями ладони. Проговорил:

— Господин комиссар, я все-таки никак не возьму в толк: какое я имею отношение к данному делу? Положим, я знаю Кондратьева. Да. Но я знаком с сотнями самых разных людей! И если кто-нибудь из них, не дай бог, совершит преступление, я что же, буду подозреваться полицией в соучастии? Всегда?

Рош угрюмо молчал. Эфрон подался вперед и уверенно продолжил:

— Так в чем моя вина? В том, что некая неизвестная мне госпожа Штайнер где-то в Швейцарии заявила, будто бы она мне звонила?

— Она заявила, что это вы ей позвонили, — поправил Рош.

Эфрон дернул плечом.

— Все равно! Я ее не знаю.

— Вы уверены? — спросил комиссар, пристально глядя на него.

Эфрон спокойно выдержал этот взгляд.

— Разумеется, уверен.

— Кстати, вам известно, что французское правительство запретило вербовку добровольцев для отправки в Испанию, в Интербригаду? — неожиданно сменил тему Рош.

Эфрон не двинул и бровью.

— Разумеется, мне это известно.

— Вы утверждаете, что не занимаетесь этой деятельностью?

— Нет, — сказал Эфрон.

— Что — «нет»? — комиссар показал, что начинает терять терпение. — «Нет» — не утверждаете этого?

— «Нет» — не занимаюсь вербовкой, — сказал Эфрон.

Рош вздохнул. Могучий ток воздуха изошел из его комиссарского брюха с грустным шумом.

— Подпишите протокол допроса, — сказал комиссар, как будто смертно заскучав от всего услышанного.

Эфрон взял листок, просмотрел его. Быстро поставил подпись.

— И здесь. — Новый листок. — Пожалуйста.

Эфрон, чуть недоумевая, взял второй документ.

Обязательство не покидать Париж без разрешения и ведома парижской полиции.

— Мы уверены в том, что вы еще понадобитесь следствию, — вкрадчивым тоном пояснил Рош. — Извольте, господин Эфрон!

Сергей поставил и вторую подпись.

— Я могу идти? — спросил он с недовольным видом.

— Да, — сказал комиссар. — Идите.

Он произнес это так, словно намеревался прибавить «идите к черту», но удержался исключительно вследствие лени и флегматического темперамента.

Эфрон покраснел.

— Покорнейше благодарю.

И хлопнул дверью.

Рош откинулся в кресле, шумно выдохнул. Каков гусь! Держится так, словно действительно ни в чем не виновен. Комиссар вообще недолюбливал русских: эмигранты вели странное бытие, где имелось множество подводных течений, незримых чуждому оку. Любой явленный в этой среде факт мог во всякий миг обернуться своей противоположностью. Химия этих процессов была абсолютно прозрачной для русских — и оставалась, естественно, непостижимой для наблюдателя со стороны.

Французская полиция не считала возможным вмешиваться во все это. Если происходили вопиющие преступления, русских арестовывали, как и всяких других преступников. Но чаще всего дело ограничивалось междусобойными мордобоями и пьяными скандалами, иногда публичными. Здесь полиция была, как говорится, бессильна.

Эфрон ухитрился вывести Роша из себя. Этот смирненький интеллигентик держался с предельной наглостью. Как крупный вор, уверенный в том, что продажные адвокаты его отмажут. Несоответствие манер и внутреннего содержания было вопиющим и раздражило комиссара до последней степени. К тому же и коллеги из Лозанны просили проявить повышенное внимание к делу.

Рош вызвал людей, выписал им ордер и велел произвести обыск в пресловутом «Союзе возвращения на Родину». Затем устроился в кресле поудобнее, обложился газетными вырезками, касающимися лозаннского дела, телеграммами, донесениями и протоколами — и начал ждать.

Выйдя из комиссариата, Эфрон просвистел несколько тактов из маловразумительной французской песенки и сунул руки в карманы. Он предполагал, что комиссар смотрит на него из окна, и хотел выглядеть бодрячком. (На самом деле комиссар неподвижно сидел в своем кресле и смотрел в стену, но Эфрон предпочитал считать иначе.)