Тягостно было слушать, как он восторгается маленькой девочкой. Что же так его в ней восхищало? Вид порочного ангела!

Описание его было настолько графично, настолько дьявольски подробно, что я поневоле готов был поверить, что ребенок погряз в грехе. Или еще столь невинен, что...

При мысли о том, какие картины рисуются Морикану, я содрогнулся.

Дальнейшее происходило по заведенному. Он остановился у витрины с манекенами, одетыми в спортивную одежду последних моделей, а рядом, в нескольких шагах, женщина с дочерью делала вид, что разглядывает фигуру в красивом подвенечном наряде. Заметив, что восхищенная девочка поглощена созерцанием фигуры в витрине, он бросил на женщину быстрый взгляд и выразительным кивком показал на ее питомицу. Женщина едва уловимо кивнула в ответ, на миг опустила глаза и, устремив взгляд на него, сквозь него, взяла ребенка за руку и повела дальше. Он дал им отойти на почтительное расстояние, а потом пошел следом. У выхода женщина задержалась, чтобы купить ребенку сласти. Она больше не подавала никаких знаков, только, опустив голову, искоса поглядывала, следует ли он за ними; со стороны по-прежнему казалось, что она совершает невинную прогулку. Раз или два девочка порывалась оглянуться, как всякий ребенок, привлеченный хлопаньем крыльев взлетевшего голубя или блеском стеклянных бус.

Они шагали все так же неторопливо: мать и дочь, вышедшие подышать воздухом, любующиеся видами. Неспешно сворачивали то на одну, то на другую улицу, постепенно приближаясь к «Фоли-Бержер». Наконец они подошли к отелю, отелю с довольно пышным названием. (Говорю об этом потому, что я узнал этот отель; однажды я сам провел в нем неделю, главным образом валяясь на кровати. За ту неделю я, в горизонтальном положении, прочел Voyage au bout de la nuit[379] Селина.)

Даже входя в отель, женщина не сделала сколь-нибудь заметной попытки убедиться, что он следует за ними. Ей и не нужно было этого делать; телепатический сговор произошел между ними еще в Пассаже Жофруа.

Он немного подождал снаружи, чтобы унять волнение, а потом, хотя поджилки еще дрожали, спокойно подошел к конторке портье и снял комнату. Когда он заполнял fiche[380], женщина на секунду положила ключ на конторку, чтобы что-то сунуть в сумочку. Ему не пришлось даже поворачивать голову, чтобы заметить номер ее комнаты. Гарсону он дал щедрые чаевые и, поскольку был налегке, сказал, чтобы тот его не провожал. На середине лестницы сердце у него окончательно ушло в пятки. В несколько шагов он взлетел на второй этаж, быстро прошел по коридору, ища нужный номер, и столкнулся лицом к лицу с женщиной. Хоть в коридоре не было ни души, они ни на секунду не остановились. Прошмыгнули друг мимо друга, как незнакомцы, она — словно направляясь в туалет, он — будто в свою комнату. Лишь ее взгляд, потупленный, отведенный в сторону, говорил ожидаемое: «Elle est la!»[381]. Он быстро шагнул к двери, вынул ключ, торчавший снаружи, и вошел в номер.

Здесь он прервал свой рассказ. Его глаза так и бегали. Я знал, что он ждет, чтобы я спросил: «А дальше что?» Я делал усилия, чтобы не показать истинных своих чувств. Слова, которых он ждал от меня, застряли у меня в горле. Я ни о чем не мог думать, как только о маленькой девочке, сидящей на краю кровати, может, полураздетой, покусывающей пирожное. «Reste-la, petite, je reviens toute de suite»[382], возможно, сказала женщина, закрывая за собой дверь.

Наконец — казалось, вечность прошла — я услышал свой голос:

— Eh bien[383], a дальше что?

— Дальше? — воскликнул он, в его глазах вспыхнуло мерзкое ликование. — А дальше jе l'ai eue![384]

При этих словах я почувствовал, как у меня волосы становятся дыбом. Передо мною был уже не Морикан, а сам Сатана.

Дожди не прекращались, крыша текла, стены все больше и больше сырели, мокрицы плодились и размножались. Сплошные тучи затянули горизонт; дико вопил ветер. Позади моей и его мастерских стояли три высоких эвкалипта; буря сгибала их чуть ли не пополам. Для Морикана, совершенно павшего духом, они были тремя тысячерукими демонами, выбивающими сумасшедшую дробь на его черепе. Всякий раз, как Морикан смотрел в окно, картина была все та же: стена воды, лес раскачивающихся, дыбящихся, закручивающихся стволов. И вдобавок, что особенно угнетало его, — вой и стенание ветра, не стихающие свист, и треск, и шум. Для человека в нормальном состоянии это было грандиозно, величественно, пьяняще. Ты чувствовал себя восхитительно бессильным, крохотным перед лицом ярящейся стихии, ничтожней, чем резиновая кукла. Отважиться выйти наружу в разгар бури означало быть сбитым с ног. Это было какое-то сумасшествие. Оставалось одно — переждать. Буря должна была сдохнуть, захлебнувшись яростью.

Но Морикан был не в состоянии ждать. Он был на пределе. Однажды под вечер он спустился вниз — уже стемнело, — говоря, что и минуты больше не может вынести.

— Это ад кромешный! — вопил он. — Нигде в мире не бывает таких дождей. C'est fou![385]

Во время обеда, не прекращая сетовать, он вдруг разразился слезами. Он просил меня — скорее, умолял — сделать что-нибудь, чтобы избавить его от страданий. Канючил и ныл, словно я был из камня. Слушать его было сущей пыткой.

— Ну что я могу сделать? — не выдержал я. — Чего вы хотите от меня?

— Отвезите меня в Монтерей. Поместите в госпиталь. Я должен выбраться отсюда.

— Очень хорошо, — кивнул я. — Я сделаю, что вы просите. Отвезу, как только можно будет спуститься вниз.

Что я имею в виду? пожелал он узнать. Лицо его слегка посерело от ужаса.

Я объяснил, что не только моя машина не на ходу, но еще и дорога до шоссе завалена камнями; сперва шторм должен стихнуть, а потом уже можно будет думать о поездке.

Мои слова привели его в еще большее отчаяние.

— Ну придумайте, придумайте что-нибудь! — заклинал он. — Должен же быть какой-то способ выбраться отсюда. Не хотите же вы, чтобы я окончательно сошел с ума?

Единственное, что оставалось, это спуститься утром к шоссе и оставить в почтовом ящике записку почтальону, чтобы он доставил ее Лилику. Почта по-прежнему приходила исправно. Дорожные рабочие трудились день и ночь, расчищая завалы. Я знал, что Лилик доберется до нас, если только это в человеческих силах. Что до валунов, перегородивших нашу дорогу в самом низу, то я лишь молился, чтобы какой-нибудь Титан отвалил их в сторону.

Итак, я отправил послание, подчеркнув, что речь идет о жизни и смерти, и велел Морикану быть наготове. Я просил Лилика приехать на следующее утро, в шесть, а то и в половине шестого утра. Я высчитал, что к тому времени и буря утихнет, и кое-какие валуны успеют убрать.

В ту ночь, его последнюю ночь в Биг-Суре, Морикан отказался подниматься к себе. Решил до утра просидеть в кресле. Мы ухаживали за ним во время обеда как могли, подливали, потчевали тем и этим и наконец под утро пожелали ему покойной ночи. Комната у нас была только одна, и кровать стояла посредине нее. Мы забрались под одеяло и попытались уснуть. На столе рядом с ним мерцала крохотная лампа, а сам он сидел в большом кресле в пальто и шарфе, в шляпе, нахлобученной на глаза. Огонь в печке погас, и, хотя окна были плотно закрыты, в комнате вскоре стало промозгло, чувствовалась сырость. Снаружи по-прежнему свистел ветер, но дождь, казалось, начинает ослабевать.

Разумеется, уснуть я не смог. Я тихо лежал и прислушивался к тому, что он там бормочет себе под нос. Время от времени он тяжко вздыхал, повторяя: «Mon Dieu, mon Dieu! Когда это кончится?» Или: «Quel supplice!»[386]