Время от времени я выговариваю Доунеру за то, что он слишком растрачивает себя. С таким же успехом можно выговаривать Ниагарскому водопаду, что он изливает слишком много воды. И слабость, и сила еврея в том, что он разливается широко и во все стороны. Что иному видится хаотическим, для еврея в порядке вещей. Ему даны немереная энергичность, немереный энтузиазм. Ему невероятно любопытны другие. В любом нееврейском обществе присущие ему врожденная любовь к справедливости, чувство сострадания, общительность и жажда быть полезным ставят его в ряд смутьянов.

Чем больше я узнаю Доунера, тем лучше понимаю диаспору. Судьба евреев не столь трагична, как судьба не евреев, рассеявших их по всему миру, загнавших их в подполье, вынудивших отточить ум и развить духовные способности. Все препятствия, которые мы воздвигаем перед ними, все помехи, которые мы чиним, лишь сделали их более сильными. Не в состоянии заставить их подстроиться под наш жизненный уклад мы в конце концов начинаем подстраиваться под их уклад. Мы даже понемногу признаем, что евреи жили по-христиански задолго до появления первых христиан. Упорно оставаясь верными своим взглядам, евреи обращают нас в христианство, какого мы никогда не исповедовали.

Доунер привержен хасидской ветви иудаизма. Этот экстатический элемент безошибочно угадывается в его живописи. Если он пишет пейзаж, полотно поет. В некоторых его морских пейзажах голые скалы, покрытые гуано, являются, ликуя, из морской пены и тумана как олицетворение радости и неистощимой силы. Море всегда — зеркало неземного света, тревожного, пронзительного света, который исходит из глубин непознаваемого. Хаос волн, ветра и неба усмирен, укрощен поэтическими манипуляциями кисти, которая стремится к одному: разгадать главную тайну пейзажа. Линия горизонта, тонкая, колеблющаяся, неясная, прогибается под неосязаемой тяжестью небес, но с изяществом мышцы, уступающей настойчивому напору.

Глядя на подобную живопись, я вижу, что силы художника не так уж и рассеяны. Я понимаю, изучая картину, что напрасно боялся того, что противоположные интересы заставят его кидаться то в одну сторону, то в другую, и это не более чем здоровые соблазны, которые он преодолел и использовал в алхимическом составе своей живописи. Упругость души, которую приобретает дающий, — высшая защита для творца. Когда он возвращается к своей скале, своим морю и небу, он привносит в них все то, что он перенес, чем пожертвовал и что открыл, отождествляя себя с горестями и страданиями своих собратьев. Смысл диаспоры сияет над его картиной подобно радуге.

Если первый христианин был евреем, вполне возможно, что и последний тоже будет евреем, ибо ничто в истории необрезанных не указывает на то, что они способны уничтожить пропасть между человеком и человекобогом, или, как говорят китайцы, между «l'homme и l'homme-humaine»[201].

На первый взгляд, в понятии «доля удачи» есть нечто не только донкихотское, но и парадоксальное. Человеку всегда нравится думать, что он заслужил свою удачу или что он сделал все возможное, чтобы не упустить случай, посланный ему судьбой. Что касается меня, то я верю: желания или молитвы исполняются, если человек восприимчив, если разум его и сердце открыты — иными словами, если в нем живы вера и надежда. Под молитвой я подразумеваю не просьбу, не мольбу, не заклинание и не торговлю «ты мне, я Тебе» — но жизнь с безотчетной мыслью: «Да будет воля Твоя!»[202]. Говоря коротко, жизнь в глубоком осознании того, что все с нами происходящее мы должны воспринимать и как благоприятную возможность и привилегию, и как испытание.

До определенного момента в моей жизни было, смею думать, больше удач и неудач, чем выпадает на долю обыкновенного человека. К тому времени, как я поселился в Вилла Сера (в 1934 году), я почувствовал, что постоянные, так сказать, жизнетрясения, донимавшие меня, ослабевают и все приходит в норму. В них начали появляться определенные ритм и упорядоченность, хотя на сторонний взгляд я по-прежнему жил лихорадочно, беспокойно и сумбурно. Понимание того, что есть все-таки лекало, по которому кроится моя жизнь, лекало, имеющее смысл, пришло странным образом. Вскоре после переезда на рю Анатоль Франс, в Вилла Сера, я начал записывать свои сны. И не только сны, но и ассоциации, которые они рождали у меня, когда я их записывал. Я занимался этим больше семи месяцев, как вдруг начал видеть. «Внезапно видеть», как где-то сказал Сароян[203]. Значащая фраза — для всякого, с кем случалось такое. Выражение, имеющее лишь один смысл: видеть новыми глазами.

Примерно в то же время благодаря цепи событий, «случайных» встреч, чтению определенных книг — книг, которые мне, так сказать, подбрасывали, — все стало выкристаллизовываться. Я начал все больше и больше осознавать свершение странного феномена, до того момента блистательно отсутствовавшего: мои сны один за другим становились мне ясными. Скоро я пришел к тревожному заключению относительно того, чего бы мне хотелось, поняв, что обыкновенно мы желаем или что-то ничтожное, или же еще и по-настоящему вредное. А тогда, как знает всякий, кто прошел через подобное, просыпаются коварные соблазны.

Путешествие по Греции (в 1939 — 1940 годах), поводом к которому послужила непредвиденная дружба с Лоренсом Дарреллом, положило всему этому конец. Это был «разрыв» в тройном смысле: потому что путешествие оказалось не только подарком судьбы — лучшим, что произошло со мной в то время, — но еще и было способом подвести черту под жизнью на Вилла Сера, уже исчерпавшей себя. Важнее всего, однако, что это греческое приключение открыло мне глаза: с тех пор я вижу мир иным, не таким, как прежде. Даже высылка из Греции — по причине войны — была благословением, чего мне в то время не хватило ума понять. Наконец, мое повторное открытие Америки[204], поначалу казавшееся пустым и неприятным занятием, привело к открытию Биг-Сура.

Здесь (в Биг-Суре) я зажил по-настоящему. Если мне и не удалось найти тут «мир и покой», которые я надеялся найти, я, несомненно, нашел нечто иное, что более чем вознаградило меня за разочарование. Повторю еще раз, я, можно сказать, нашел то, что хотел найти, испытал то, что хотел испытать.

Из всего плодотворного опыта, полученного мною с тех пор, как я бросил якорь в Биг-Суре, открытие определенных книг было столь же, если не более, значительным, как, оглядываясь назад, я вижу теперь, что и «совпадения», rencontres hasardeux[205] и прочие «непредсказуемости». О «встречах» с теми книгами я впоследствии надеюсь сказать больше[206].

С какого же места в этой сети, что тянется во все стороны — по вертикали так же, как по горизонтали — и, видно, не имеет границ, мне начать? Первое, что понимаешь, задумав вникнуть в такую таинственную вещь, как «удача», — это тот факт, причем факт исключительно важный, что тут нет ни начала, ни конца. Все здесь переплетено и все едино. Когда мы складываем доли или части, как картинку-загадку, хорошее и плохое кажутся в равной степени «долями удачи». Мелочи норовят казаться важными, совершенно непропорционально величине и весу. Все рассыпается на осколки столь ничтожные, что сводят к нулю необоснованные предположения вашего «Я». Когда чуть выше я говорил о ритме и упорядоченности, я имел в виду согласие между внутренним и внешним или — «что вверху, то и внизу». Если я занимался астрологией, то не для того, чтобы узнать, что произойдет завтра, но чтобы найти подтверждение тому, что происходило в данный момент.

Оставайся на месте и смотри, как земля вертится!

Да будет так, но, подобно канатоходцу, не расслабляйся. Ступай легче, взгляд устремлен вперед. Ты должен быть точен, чуть-чуть не считается. Эта сторона Рая и та сторона Рая. Осторожно и раскованно. Без мыслей в голове и всегда начеку. В ногу, но не в униформе. Револьвер всегда под рукой, но заряжен холостыми. Гляди в оба за сорняками, чертополохом, колючками, крапивой и шипами. К оружию! когда труба запоет, только бой будет без стрельбы.