Инструктор по технике выживания из лагеря Куантино, помнится, нередко приводил цитату из книги одного офицера-британца, осуществившего в годы Второй Мировой ряд блестящих по дерзости побегов. «Я считаю, — писал англичанин, — нет такого понятия, как тюрьма, откуда невозможно сбежать, разве что сама оболочка человека. Иногда же, подозреваю, и это не более чем искусная пропаганда со стороны начальника тюрьмы».

— Ну ладно, катим, — монотонно подытожил капрал. — Пакуйтесь, письки вы тряпошные!

У себя, в уединенном купе, генерал Декер, усердно наяривая, рассуждал вслух:

— Одна из старейших воинских традиций, Ричи, это святое содружество воинов. Основа всех великих братств по орудию… Римляне, афиняне, самураи, спартанцы… О Боже, м-м-м… Спартанцы… — Декер начинал слегка заходиться. — Ричард Львиное Сердце, Ахиллес…

— Да, сэр, — выдавил Ричи несколько стесненно.

— Стоять спокойно, Ричи!

— Это не я, сэр, Поезд, по-моему, тронулся.

— А-а… Хорошо. И ко времени. Как и вы, мой Ричи, оказались, как и вы…

На следующее утро, когда в белесом предрассветном сумраке арестанты выстроились на утреннюю раздачу, из задней двери вагона-кухни свесился сочащийся потом лысый толстяк в сероватом от потеков фартуке. Вид у него был обеспокоенный.

— Тут нам доброволец нужен, — сообщил он писклявым, почти детским голосишком. — Вот ты, — ткнул он розоватым пальцем-сарделькой в Маккензи, стоявшего с краю возле поручней, — подойдешь. Давай херачь сюда!

По скользким от росы ступенькам Маккензи влез за толстяком и очутился в длинной, клубящейся паром кухне, где над плитами, умывальниками и металлическими столами проворно управлялись несколько женщин и еще один толстяк.

— Можешь наплевать на помои, которых там дожидался, — сказал он Маккензи. — Нынче утром повкалываешь тут, харчей отвалю на целую роту. Давай-ка сюда.

Он подвел Маккензи к длинному умывальнику, где горой были навалены немытые и нескобленные баки и кастрюли.

— Посуду когда-нибудь драил?

— Давно как-то, — ответил Маккензи, вспоминая учебный лагерь.

— Ну да ладно, наука нехитрая. Вот мыло — не очень чтобы очень, но если тереть как следует, потянет, и воду горячую экономь, пока не тронулись. Здесь на кухне все электрическое, и старик беленится, когда пользуем лишнего на стоянке. Черт, тут полстолицы током обеспечить можно, столько его накручивается.

Маккензи кивнул и потянулся за щеткой.

— Меня звать Боб, — назвался толстяк. — Будут проблемы или вопросы, обращайся ко мне. Приступай, да чур, баб за задницы не мацать, у них тут тоже забот хватает.

Мыло оказалось еще слабее, чем предупредил Боб, вода чуть теплая, скребки все истертые, но Маккензи навалился усердно, что в конце концов стало сказываться. Поезд тяжело дернулся с места, отчего Маккензи окатило мыльной водой; он машинально схватился за умывальник. Боб крякнул, щелкнул каким-то тумблером на стенке, и вода скоро пошла погорячее.

Жара в узком вагоне стояла несносная, так что Маккензи вскоре взмок. Все равно эта работа была более щадящей, чем на рельсах под зноем, и с Бобом, похоже, ладить куда легче, чем с охранниками. К тому же вон сколько славных возможностей: начать с того, что можно без особого труда присмотреть какое-нибудь оружие. Ножи, похоже, заперты в ящике из нержавейки (Боб на глазах у Маккензи снял с шеи тесемку с ключом), но есть и другая утварь, которую вполне можно было бы приспособить.

Боб посторонился, давая дорогу невысокой смуглянке в белом переднике. Она несла поднос с грудой тарелок и столовых приборов.

— С офицерского стола, — пояснил Боб. — Остальная солдатня сама присматривает за своей посудой, слава те, Господи. Тут уже с одним этим пахать да пахать до чертиков. Старик зорко следит, чтобы старший офицерский состав у него был в чистоте. Управишься, можешь передохнуть и сам чего-нибудь перехватить.

Спустя некоторое время Маккензи пристроился поесть за столом на задах вагона. Штурмовики питались определенно лучше заключенных, хотя не сказать, чтобы вкуснее.

Повар, Боб, подойдя с исходящей паром кружкой, уселся напротив.

— Вот кофе, — дружелюбно предложил он. — Суррогат, ясное дело. Настоящего есть немного у Старика в вагоне, ну а остальные уже про него и думать забыли. Это так, болтанка хреновенькая, мы ее тут у себя выдумали, в основном это жареная кукуруза толченая. Вкус жуткий, но на, если хочешь.

Маккензи покачал головой.

— Тебе, я вижу, на все положить, — определил Боб. — А я уже так привык, чтобы в кружке горячее что-нибудь плескалось поутру, даже без разницы, что именно. — Он осклабился. — Вся жизнь под это прошла, понимаешь? Столько лет в Санта Фе жарил-парил, потом свою харчевню поимел пару лет в Аризоне, в Глоубе, пока все не накрылось. — Физиономия у него погрустнела. — Да-а, парень, было время ~~ я думал, вообще кранты. Не для толстеньких время было, скажу я тебе. До костей усох к той поре, как генерал начал наконец сколачивать Армию. Меня сначала брать не хотели, пока не выяснили, что на кухне я бог, на железнодорожной в том числе. Вот что я тебе скажу, — доверительно наклонился °н к Маккензи, — Пусть что угодно на Старика наговаривают, но падла буду, лучше не при мне.

Маккензи промолчал. Боб отер потную розовую харю и сказал:

— Я, в общем-то, хочу сказать, мне нравится, как ты работаешь. Тут у меня на твоем месте паренек один работал так вчера вид у него был такой квелый, а нынче мне говорят кончился он ночью — не то сердце было слабое, не то еще что, так что мне теперь рабочие руки нужны. Будешь так работать, как сейчас, могу устроить, чтоб ты остался здесь на постоянку. Рабочий день длинный, но все равно не сравнить с перетаскиванием рельсов. И кормежка три, а не два раза в день, и на другие наряды не притягивают. — Он ткнул пальцем через плечо. — На кухне у меня в основном одни женщины, и мне нужен какой-нибудь бугай на подхвате, иногда приходится ворочать тяжести. Пойдем, кстати, надо будет сейчас перетаскать те вон мешки с рисом…

Весь день Маккензи проработал в вагоне-кухне, драя баки, кастрюли и «помогая» повару — иными словами, таская все, начиная с пятидесятикилограммовых пакетов с солью; Боб тем временем стоял, наблюдал, промокал платком физиономию и сетовал на жару. Усердие новой прислуги, похоже, доставляло ему удовольствие.

Новая работа, если рассудить, и в самом деле сулила многое. Можно будет не просто обзавестись оружием, но и запастись для побега едой. И стерегли здесь вовсе не так, как дорожных рабочих; очевидно, Боб, как и всякий добрый сержант-кормилец, сам распоряжался в своем собственном маленьком царстве и имел значительную автономию.

На худой конец, можно просто спрыгнуть с подножки на ходу поезда. Маккензи был твердо уверен, что отделается максимум легкими ушибами, а к тому времени, как поезд остановят — если вообще станут суетиться из-за одного арестанта — он уже будет в лесу. Не исключено, что с поезда вслед откроют стрельбу, но шансы на благополучный исход по меньшей мере равны.

Когда он управился с баками и кастрюлями от обеда, к нему приблизилась та самая миниатюрная смуглянка и сказала:

— Иди, присядь. Принесу тебе пообедать.

Маккензи с некоторой растерянностью посмотрел на нее сверху вниз. На женщин, работавших поблизости, он внимания толком не обращал, просто занят был, или, во всяком случае, раздумывал над тем, как сподручнее бежать. Эта, судя по всему, была молодой, девчонка еще — лет девятнадцать, от силы двадцать, хорошенькая при всей своей миниатюрности. Черные волосы заплетены в косы, кожа — светло-хового цвета; мексиканка или индианка, скорее последнее. Акцент заметен, но не испанский.

— Идем, все в порядке, — проговорила она. — Боб не накажет.

Маккензи кивнул и двинулся следом по шаткому полу к столу, что в конце вагона. Поезд явно двигался по хорошему перегону — за день пока не было ни одной остановки. То-то радость у тех, кто работает на рельсах! Но все равно лучше уж здесь, чем просиживать бесконечные часы в вагоне, дожидаясь неизвестно чего.