– Процитирую тебя: концы с концами не сходятся.

– То-то же.

Ласситер подошел к окну. Решетка на нем была выполнена в виде чугунного узора, но от этого не переставала быть решеткой, и иногда, в минуты грусти или усталости, Ласситер думал, что она и его тут держит.

– Двадцать четыре человека, – сказал он, не поворачиваясь, – бросают все, что у них есть, из-за двадцать пятого: дом, общую жизнь, коров, овец, даже веру, потому что им придется жить по законам, которые они считают греховными. Что из этого следует? Одно из двух: либо им дали очень много денег, либо Учитель – тот, за кем мы охотимся. Выбирай, что тебе больше нравится.

– Деньги.

– Откуда они взялись?

– Из наворованного Альбертой Хейвуд.

– Господи Иисусе! – воскликнул, нетерпеливо повернувшись, Ласситер. – Ты ведь сам мне внушал, что она не давала нищему...

– Я и теперь так думаю.

– Тогда ты сам себе противоречишь!

– Нет, – сказал Куинн. – Я не верю, что она отдала кучу денег и одежду Джорджа незнакомому бродяге. Она отдала их кому-то другому.

Он стал частью леса.

Даже птицы привыкли к нему. Голуби, с воркованием гуляющие вокруг грязных гнезд или стремительно взмывающие в воздух, воробьи, шумно копошащиеся в сухих листьях в поисках пищи, ястребы, таящиеся в засаде, чтобы потом камнем пасть на зазевавшуюся куропатку, синицы, висящие вниз головой на сосновых ветках, скворцы – лоскуты черного шелка на сером мху, танагры, отливающие золотым и черным среди зеленых листьев, – никому не было дела до бородатого человека. Они не обращали внимания на его попытки подманить их, хотя он научился имитировать птичий язык и предлагал им еду. Их оставляли безучастными его курлыканья, свист и клекот, а еды было повсюду достаточно: ягоды мадроньи, полевые мыши, насекомые в коре эвкалиптов, мошки на дубах, слизняки в подлеске, червяки под карнизами Башни.

Птицы питались лучше, чем он. Он готовил по ночам, неумело и торопливо, чтобы полицейские, оставленные наблюдать за Башней, не заметили дыма. Припасов в кладовой и так было немного, а теперь они зачерствели и протухли, в них завелись жучки. Он ел рис с долгоносиками и сражался с тараканами за остатки пшеницы и ячменя, ловил кроликов и свежевал их бритвой. Но если бы не огород, он бы пропал. Хотя многое доставалось оленям, кроликам и суркам, ему тоже кое-что перепадало: он собирал помидоры, дергал лук, морковку и свеклу, копал картошку. Овощи всегда получались недопеченными или недоваренными – он боялся надолго разжигать костер.

Олени, единственные существа, готовые с ним дружить, были его врагами. Когда на рассвете они появлялись в огороде, он отгонял их камнями, а когда убегали, с болью смотрел им вслед.

Иногда он просил у них прощения: "Поймите, мне приходится так поступать. Я должен есть, а вы воруете еду. Подождите немного, скоро за мной придут, я точно не знаю, в какой день, но она заберет меня отсюда, и тогда вся еда останется вам. Я столько пережил, и теперь, когда наш план почти осуществился, обидно было бы умереть от голода..."

Он по-прежнему говорил "наш план", хотя с первой же минуты это был ее план. Все началось невинно: со случайной встречи на улице, чуть настороженных улыбок и обмена банальностями: "Доброе утро". – "Кажется, сегодня опять будет жарко". – "Да, скорее бы осень".

Потом она стала попадаться ему везде: в магазине, в библиотеке, на заправочной станции, в кафе, в кино, в прачечной. К тому времени, когда он заподозрил, что встречи эти не совсем случайны, он уже влюбился. Ее застенчивость сделала его смелым, она молчала, и ему хотелось говорить, она подчинялась, и он стал уверенным и сильным.

Конечно, их свидания были короткими и происходили в местах, где никогда не встречались другие люди: например, в высохшем русле реки. Именно там, даже не коснувшись друг друга, они заговорили о любви и отчаянии, настолько неразделимых, что они как бы слились в одно слово: любовьотчаяние. Общее страдание заменило им счастье, и скоро они зашли настолько далеко, что о возврате к прошлому нельзя было и думать.

– Так продолжаться не может, – сказал он ей. – Нужно бросить все и бежать.

– Убегают дети, любимый.

– Тогда я ребенок. Мне опостылела эта жизнь, иногда я даже тебя не хочу видеть.

И она поняла: он дошел до такого состояния, что согласится на все.

– Мы всегда будем вместе. Придется немного подождать, но что за беда? Мы любим друг друга, у нас есть деньги, И мы можем начать новую жизнь в другом месте.

– Каким образом?

– Прежде всего надо избавиться от О'Гормана.

Решив, что она шутит, он засмеялся.

– Это, пожалуй, чересчур. Бедный О'Горман заслуживает лучшей участи.

– Я серьезно. Иначе у нас ничего не получится.

В течение следующего месяца она продумала все, вплоть до одежды, которую он наденет. Она купила маленький домик в горах Сан-Габриэль и завезла туда огромный запас еды, чтобы он не голодал, пока будет ждать ее. Ближайшими его соседями были члены какой-то религиозной общины, и сначала он подружился с детьми. Девочка несколько дней следила из-за кустов, как он печатает на машинке – ему больше нечем было заняться. Сначала девочка дичилась, потом осмелела.

– Что это такое?

– Пишущая машинка.

– Стучит как барабан. Если бы она была моя, я била бы сильнее.

– Зачем?

– Чтобы все слышали.

– Как тебя зовут?

– Карма.

– А фамилия?

– Фамилии нет. Просто Карма.

– Хочешь попечатать на машинке, Карма?

– А меня Бог не накажет?

– Нет.

– Тогда хочу.

Карма была оправданием его первого прихода в общину. Потом, когда одиночество сделалось нестерпимым, он стал ходить туда чаще. Его ни о чем не спрашивали. Братьям и Сестрам казалось естественным, что он, как и они, оставил мир и поселился в горах. А ему у них нравилось. Теперь рядом всегда кто-то был. У него появилось много дел, которые отвлекали от грустных мыслей. В общине, с ее твердыми правилами, он чувствовал себя в безопасности.

Он прожил в горах месяц, когда пришло то ужасное письмо:

"Любимый, у меня всего несколько минут. Я сделала ошибку, и за мной пришли. Некоторое время меня не будет. Умоляю тебя, жди. Это не конец, это всего лишь задержка. Нам нельзя писать друг другу. Верь в меня, как я верю в тебя. Я все перенесу, если буду знать, что ты меня ждешь. Я люблю тебя, люблю..."

Прежде чем сжечь письмо, он перечитал его раз десять, плача, как брошенный ребенок. Затем достал бритву и перерезал себе вены.

Очнулся он в постели, в незнакомой комнате. Обе его руки были забинтованы. Рядом сидела Сестра Благодать.

– Тебе лучше, Брат?

Он попробовал ответить, но не смог и кивнул.

– Господь пощадил тебя, потому что ты еще не готов к вечной жизни. Стань Истинно Верующим. – Ладонь на его лбу была прохладной, голос звучал спокойно и уверенно. – Откажись от мира зла. Пульс у тебя ровный, температуры нет. Попробуй съесть немного супа. В Царство Божие можно войти, лишь изрядно потрудившись. Начни прямо сейчас.

– У него не было ни сил, ни желания думать. Он отказался от мира, потому что теперь ему было все равно, и вступил в общину, чтобы жить среди людей. Когда Братья и Сестры перебрались в Башню, он выкопал старый чемодан с деньгами и отправился вместе с ними. К тому времени община стала его домом, его семьей и даже его религией. Чемодан он снова зарыл.

Поехав однажды с Братом Венец в Сан-Феличе, он прочитал об Альберте в газете, которая валялась на тротуаре. Он послал ей религиозную брошюру, легонько подчеркнув некоторые слова, из которых она могла понять, где он. Такие брошюры заключенным посылают многие. Он мог только надеяться, что она прошла тюремную цензуру и Альберта все поняла. Надежда сменялась страхом, страх – надеждой. Они были двумя головами единого тела.

Шли годы. Он никогда не произносил вслух ее имени и не получал никаких известий, но ждал, И вот наступило утро, когда, помогая на кухне Сестре Благодать, он услыхал грозные слова: