Курнаков остановился на крыле мостика. Только недавно сдал вахту Чижову, хотел прилечь в каюте, но стоял неподвижно, выслушав сперва речь капитана первого ранга, потом выступление Игнатьева.

Начальник штаба чувствовал себя виноватым перед младшим штурманом. Растроганный стихами, сильнее ощутил эту вину.

Прекрасно работал лейтенант весь поход, не допустил ни одного просчета в обсервации и счислении! Видно, всей душой живет в штурманском деле. И тогда, перед маяком Скумкам, сдал вахту в полном порядке, как уточнили потом, не ошибся ни на кабельтов, ни на минуту… В конце концов, при этих условиях, почему бы ему и не писать стихи!

Голос в громкоговорителе умолк. Немного спустя лейтенант взбежал на мостик — счастливый, раскрасневшийся. Увидев Курнакова, перестал улыбаться, невольно провел рукой по лбу — заправлены ли волосы под фуражку.

— Вы вот что, лейтенант, — обычным своим немного чопорным тоном сказал Курнаков. — Как-нибудь в свободное время продиктуйте мне эти стихи. Сохраню их на память о переходе.

— Товарищ капитан второго ранга! — глаза Игнатьева засияли. — Да я сам вам перепишу, пожалуйста! — Он подошел ближе, не мог сдержать новой счастливой улыбки. — А я ждал — вы меня за них бранить начнете.

— Нет, почему же, поскольку это не идет в ущерб штурманскому делу. Кстати сказать, отлично вы проявили себя в походе как штурман.

Он оборвал сам себя, кажется, слишком увлекся похвалами.

— Правда, должен отметить в ваших стихах фактическую неточность. Никакой мины на фарватере мы не встречали.

— Этот поэтический образ, я думаю, можно простить лейтенанту, — сказал подошедший Людов. — Насколько я понял, под миной он подразумевал происки наших классовых врагов… С моей точки зрения, интересен в художественном отношении и образ мирного неба цвета голубиных перьев, таящего в себе угрозу предотвращаемой нами войны.

— «Где бы наш могучий флот ни плавал, это часть родной советской суши», — процитировал Курнаков. — Хорошо, лейтенант! — И снова оборвал сам себя, укоризненно взглянул на Игнатьева. — Только поймите, эти ваши вихры, они всю картину портят!

— Не знаю, как с точки зрения широких масс штурманов, — улыбнулся Людов, — но, по мнению современных поэтов, длинные волосы совсем не обязательны для писания хороших стихов. Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи Маяковский любил ходить с коротко остриженными волосами.

— Что же, товарищи, — слегка упавшим голосом сказал Игнатьев, — пожалуй, придется мне зайти к парикмахеру в базе.

Сергей Никитич Агеев встретился с Таней вскоре после беседы в каюте Андросова. Окликнув Таню на верхней палубе, отдал ей горсточку скомканных обрывков. Она всмотрелась в них, ее милые губы задрожали, и влажно блеснули глаза. Сильно перегнувшись через поручни, она бросила обрывки за борт.

— Спасибо, Сергей Никитич!

Она взглянула с нежной благодарностью, хотела еще что-то сказать, но промолчала.

«Ну, говори же, чудак! — подумал тогда Агеев. — Возьми в руки эти пальцы, скажи все, что ты думаешь о ней, о том, что она самая красивая, самая лучшая девушка в мире».

— Начистоту скажите, Татьяна Петровна, — выговорил он вслух. — Не обижаетесь на меня? Что я тогда вроде вас заподозрил?

— Вы не могли иначе, — задумчиво откликнулась Таня. — И я не имела права ничего сказать никому… С меня слово взял майор Людов.

— Молчание — ограда мудрости? — сказал невольно Агеев.

Она взглянула удивленно.

— Это у капитана Людова поговорка такая была в военное время.

Но она думала о другом. Она стала говорить, глядя в волнистую даль. Рассказывала все, что столько времени такой страшной тяжестью лежало на сердце.

Это произошло на главной улице базы, когда, выйдя из книжного коллектора, она возвращалась в порт.

По тротуарам спешило много людей, и, может быть, она разминулась бы с ним, если бы не встретилась почти лицом к лицу, и, конечно, узнала его с первого взгляда.

Он шел деловитой, быстрой походкой — человек, кольцо которого она носила всегда. Он был не в военном, а в штатском, слегка мешковато сидевшем на нем костюме, как сидят купленные готовыми вещи. Один момент она даже поколебалась. Еще в госпитале подруги поддразнивали ее, говорили, что у него такое обычное, похожее на сотни других лицо. Но она не могла ошибиться — слишком хорошо запомнила, ухаживая за ним круглые сутки, и посадку его головы, и особое движение плеч, и другие непередаваемые приметы.

Она не смогла догнать его сразу. Он свернул в переулок, зашел в ворота одного из домов. Увидела лишь закрывшуюся под полутемной аркой ворот дверь.

Она постучала — сперва очень тихо. Изнутри никто не отзывался. Она хотела уйти, но постучала еще раз сильнее — дверь отворилась. Он стоял на пороге, чуть-чуть нахмурившись, явно не узнавая ее.

— Простите, вам кого?

— Вы не узнаете меня? — спросила она. Теперь она убедилась окончательно. — Дмитрий Васильевич, вы не узнаете меня?

Она часто дышала от быстрого бега, прижала, вероятно, руку к груди. Тогда он, конечно, увидел кольцо. И наверное увидев кольцо, улыбнулся с тем мягким подкупающим выражением, которое она так любила.

— Таня? Неужели Таня? Входите.

Она вошла. Он поторопился закрыть за ней дверь.

Когда она впервые почувствовала нечто неладное? Тогда ли, когда, впустив ее в комнату, в странную, мрачноватую комнату с крикливой обстановкой, он даже не предложил ей сесть? Или когда поняла, что его мысли заняты чем-то другим, что он озабочен и расстроен, хотя с улыбкой смотрит на нее, пожимает дружески руку?

— Да, теперь я узнал вас. Не узнать девушку, спасшую мне жизнь!

У него были потные, холодные пальцы. Сколько раз представляла себе, как произойдет эта встреча, — и в жизни все вышло не так. Он улыбался, но какой-то натянутой улыбкой. Смотрел на нее, но, казалось, ее не видит.

— Как прекрасно встретить старого друга… И как обидно, что все уже в прошлом…

Он поторопился сказать это. «Все в прошлом…» Она знала, что принято понимать под этими словами. Он так спешил избавиться от нее! Уже тогда она нашла бы в себе силы уйти, не сказав ничего больше… Но нужно было выяснить, понять…

— А я ждала вас, — услышала она свой очень слабый, умоляющий голос.

Сердце билось быстрей и больней. Он стоял, слегка склонив голову, в большом зеркале на стене отражались его прямые плечи и широкий, будто железный, коротко подстриженный затылок.

— Если можете, Таня, простите… Такова жизнь…

Затылок в зеркале напрягся, слегка приподнялись плечи.

— Встретил другую хорошую девушку. Работа, семья. Я рад был увидеться с вами.

Такой обидной, пренебрежительной усмешки она никогда раньше не видела у него.

— И если бы я знал, что этот наш фронтовой роман…

— Фронтовой роман?

Ее руки сами собой расстегнули сумочку. Рвали на части, вновь и вновь маленькую глянцевую карточку, которой так дорожила, все эти годы носила с собой.

— Ах, это не то, не то… — Опять она слышала свой отвратительно слабый, беспомощный голос. Его взгляд стал настороженным, приподнялись щетинистые, седоватые брови. — Я писала вам и не получила ответа. Случилось попасть в ваш город после войны. Зашла к вашей маме…

Почувствовала — теперь он думает только о ней, об этих ее словах.

— Ваша мама считала, что вы погибли в плену у фашистов… — Железный затылок в зеркале слегка покачнулся. — Ей написал товарищ, видевший казнь ее сына. Но я сказала ей, что вы живы. Что встретила вас уже потом. — Она заставила себя улыбнуться. — Ведь не могли же мы встретиться после вашей смерти?

Он слушал все внимательней, напряженней. Как забыть его лицо в те мгновения — лицо волевого, но очень усталого, давно не спавшего человека! Он шагнул. Ей показалось — хочет привлечь ее к себе. Она отступила.

— Спасибо, Таня, вы правы. Я был подлецом, что так долго не писал маме. Но я уже навестил ее, теперь она живет хорошо, не нуждается ни в чем.