— Да, конечно, Глафире он не стал бы подмигивать! — сказал Тихон Матвеевич с содроганием. — Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку…

Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш — большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов — фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах.

У дверей подвальных помещений — рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина.

В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религиозного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах.

— Здесь миссионеры своим товаром торгуют — отпущением всяких грехов, — сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. — А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти — тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! — Он лукаво прищурил глаза. — Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели.

— Не очень смешно, — ответил рассеянно Жуков…

Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки.

Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу.

Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома…

— Это у них, видно, противопожарная охрана, — сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. — Не очень-то сладко живет здесь народ.

— Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, — откликнулся Илюшин. — Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить.

— А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? — спросил Жуков. — Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно — в тысяча девятьсот шестнадцатом году — почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает.

— Чудно, — хмурился Илюшин.

Жуков с интересом и достоинством поглядывал кругом, с гордостью замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных.

Еще бы, советский военный моряк!

Жуков заметил, что шедший рядом Фролов раза два одобрительно и чуть ли не завистливо окинул взглядом его форму первого срока.

И точно — неотступное чувство вдруг охватило Фролова, чувство не зависти, а скорее обиды на себя самого. Вот он, Димка Фролов, боевой балтийский моряк, североморец-катерник, разведчик морской пехоты, идет не в овеянной легендами форме военных моряков, а в штатском, да еще в костюме иностранной продукции, в этом «дерьме в целлофане», как обидно метко выразился мичман Агеев.

То ли дело пройтись по городу этой страны, которую помог освободить от фашистов, в сопках которой геройствовал в военные годы, одетым в матросскую или старшинскую форму, скромную и одновременно мужественно-нарядную!

Да, напрасно ушел он на гражданские корабли с любимого военного флота. Сейчас уже мог бы быть курсантом, учиться на офицера, как многие матросы — друзья фронтовых дней…

Он задумался так глубоко, что не заметил, как сзади остались извилистые переулки. Со стен смотрели смеющиеся лица красавиц, свирепые глаза красавцев с револьверами в руках — кинематографическая голливудская жизнь…

Под полосатой парусиной навесов, слегка колеблемой ветерком, стучали пивные кружки, манили отдохнуть глубокие кресла у столиков.

— По кружечке выпьем? — предложил спутникам Фролов.

— Посмотрим, какое оно, норвежское, — откликнулся Илюшин.

— Хэлло, рашен! — раздался сзади них негромкий возглас.

К ним подходил высокий худой негр. Штатский костюм из бумажного лоснящегося материала мешковато висел на его длинноногой фигуре. Соломенная шляпа была сдвинута на затылок, открывая шоколадно-коричневое лицо. Широкие челюсти раздвинулись в радостной улыбке, обнажив два ряда ровных больших зубов,

— Хэлло! — повторил негр. Протягивая руку, пальцем другой руки указывал на себя. — Симэн! Америкэн шип! Лонг лив совьет Рашен, Москва![27]

Столько молодой радости, искреннего чувства было в этом приветствии, что советские моряки сразу заулыбались. Негр жал руки по очереди всем троим.

Они рассматривали друг друга с живым интересом и с некоторой неловкостью, которую испытывают люди, симпатизирующие один другому, но не владеющие общим языком.

— Вот и порядок! — сказал никогда не терявшийся Фролов. — С ним вместе пивка и выпьем!

— Фрейндшип! Бир![28] — указал он на вход под навес негру.

Негр явно смутился. Потряс головой. Пошел по улице, маня за собой русских моряков.

— Да нет, сюда вот в бар зайдем, понятно? — Фролов сложил руку горстью и поднес ко рту. — В бар. Бир. Дринк. Вот какой непонятливый! Пойдем!

Он взял за руку упиравшегося американца, повел под навес.

За столиком слышался невнятный картавый говор. Сидели люди в пестрых спортивных костюмах, через плечи — ремешки фотоаппаратов. Томные дамы в очень коротких платьях с сигаретами в зубах. Обветренные широкоплечие парни, бритые и бородатые, с татуировкой под распахнутыми комбинезонами. Дальше — отдельно — такие же смуглые, краснолицые, но в крахмальных воротничках, в светлых чесучовых костюмах.

Фролов подошел к столику с незанятыми плетеными креслами вокруг. Позвенел кронами в кармане — зарплатой, полученной на корабле. Показал на одно из кресел американцу:

— Присаживайся, мистер, выпьем за дружбу народов.

Но негр не садился. Нерешительно стоял у столика. Разговор кругом умолкал. Почти силой Фролов усадил негра в кресло, сам сел рядом.

— Четыре кружечки пивка! — помахал рукой остановившейся невдалеке девушке в крахмальном переднике, с худощавым голубоглазым лицом.

Особа в короткой юбке, с ярко-лиловыми губами встала порывисто из-за соседнего столика, пошла к выходу из бара. Юноша с фотоаппаратом кинулся вслед за ней. У негра был очень несчастный, испуганный вид.

— Неужели из-за нас переполох? — сказал Жуков.

— Нет, тут другое… — Фролов смотрел на вышедшего из-за буфетной стойки, приближавшегося к ним бармена.

— Нот биэ фоо блек, — медленно сказал бармен. — Рашен — иес! — Он ухмыльнулся Фролову. — Нигер — нот![29] — выразительно указал негру на выход.

Негр сидел словно окаменев. Его плоские щеки посерели.

— Ах расисты чертовы! — воскликнул Фролов. Только сейчас заметил, что все кругом смотрят на них. Он был очень взволнован, побагровел до самых белков. — Это мы, похоже, в американскую компанию попали. Ничего, покажем им, как советский человек смотрит на это дело.

Успокоительно он положил ладонь на колено негра. Почувствовал острую жалость, ощутив в этом колене неуемную дрожь. Негр сидел по-прежнему прямо и неподвижно.

Грузный человек в белом кителе медленно встал из-за дальнего столика, надвинул на лоб высокую фуражку, пошел решительно через бар. Он подходил к негру, и тот, как бы против воли, стал медленно приподыматься с кресла.

Офицер выкрикнул что-то повелительное. Негр вежливо ответил, просительно сложив руки, не сводя с офицера глаз.