Вечером на женской половине дома слышались восхищённые возгласы, смех и громкий разговор: это жена Черкеза — Галия награждала подарками женщин каюмовского подворья. А мужчины сидели в комнате Черкеза, сошлись наконец-то все три брата вместе.

За средним, Аманом, послали в цирк слугу. Он не замедлил явиться. Одет был Аман роскошно: в белой шелковой рубахе, расшитой узорами, в бархатных шароварах и мягких ичигах. Он был ниже Ратха, но мужественнее с виду. Такие же усики и бородка, но взгляд надменный и губы — злые и капризные. Черкез поглядывал на среднего брата с неким почтением.

О радости в доме Каюм-сердара узнал святой ишан, чей двор был рядом, и тоже пришел. Склонившись над чашей с пловом, он ощупывал узкими глазками сыновей арчина, то и дело бормотал что-то вроде того, что мир необъятен, но и тесен, сходятся все тропы-дороги в одну, и тогда человека осеняет высшая благодать.

— Ешьте, ешьте, святой Хезрет-ишан, — перебивал его Каюм-сердар. И от того, как небрежно произносились эти слова, сыновья понимали, что отец имеет власть и над самим Хезретом — служителем аульной мечети. Правда, ишан был глуховат, или притворялся, что плохо слышит. Но как бы то ни было, а слова арчина витали над ним, словно повеление.

— Святой ишан, все ли внесли зякет или ещё есть должники? — в повышенном тоне спрашивал Каюм-сердар.

— Есть, сердар, — отвечал ишан сипло. — Куда от них денешься? Наверное, нет силы, которая могла бы заставить людей вносить зякет вовремя.

— Но я же на прошлой пятнице собирал всех дехкан и предупреждал!

— Знаем, знаем… Да только некоторые послушали ваши речи, да и забыли о них.

— Придётся кое-кому напомнить о старых временах! — пригрозил Каюм-сердар и тяжко вздохнул.

— Ай, не переживайте, Каюм-сердар, из-за всяких пустяков, — успокаивал его ишан.

— Я не об этом, — тотчас вновь подал голос Каюм-сердар и вытер обрывком газеты руки. — Не пойму, как ак-паша, мой старый друг, не смог устоять перед Япони-ей?

— Ах, оставьте, отец, — сразу же отозвался Черкез-хан. — У вас такое примитивное представление о войне, что диву даёшься. По-вашему, сошлись Куропаткин и Япония, взяли друг дружку за кушаки и начали тянуть — каждый в свою сторону. А война, знаете, какая нынче? Фронт на несколько десятков вёрст по Ляояну растянулся. Пушек, знаете, сколько! Вся Маньчжурия в пушках.

— Ха! По-твоему, их было меньше, когда Куропаткин завоёвывал Геок-Тепе?! Дорогой штабс-капитан, тебе тогда было всего три года, и ты ничего не помнишь и не знаешь. А мы-то е Хезрет-ишаном испытали русские пушки на себе. Мы первыми поняли, что надо дружить с таким крепким оружием, а не воевать. Ишан, вы помните, какими почестями меня окружил Куропаткин, когда вошел с войсками в наш аул Асхабад, не получив сопротивления?

— Как же, Каюм-ага! Всё помню. Он и медаль вам первому прилепил к халату.

— Вот она. — небрежно ткнул сердар пальцем в грудь. — А другие награды я получил позже. Вот эту в Мерве. Он тронул вторую медаль. — А эти, потом…

Старики принялись вспоминать не столь далёкие дни, когда генерал Куропаткин начальствовал в Закаспийской области и окружал Каюм-сердара, Хезрет-ишана и многих других ханов и святых особым почётом. Разве не ак-паше Куропаткину пришла первому мысль приблизить к себе именитых туркмен, а их детей сделать людьми интеллигентными? — спрашивал у сидящих сердар. Сколько теперь молодых джигитов вернулось из Петербурга при офицерских погонах! Ораз-сердар — сын достопочтенного Тыкмы, мир его праху, — ходит в чине майора и считается правой рукой начальника области. Даже ханша Мерва, Гюльджемал, его побаивается, считается с ним. Но аллах милостив и справедлив: пойдёт и Черкезхан дорогой высокопоставленных.

Вскоре в беседу включился ишан и начал рассказывать о том, как Куропаткин привёл на текинскую конюшню породистого жеребца Араба и гнедую кобылу, и как по его велению возглавили коневодство. Батраки из аулов построили большую конюшню, очистили поле для скачек, огородили дувалом и стало называться оно по-европейски — ипподром.

— То время я уже хорошо помню, — сказал Черкез. — Тогда мне тринадцать стукнуло. Хвастаться не стану, но в тринадцать я уже участвовал в скачках. Так ведь, отец?

— Так-то оно так, — согласился Каюм-сердар. — Да только поздновато ты сел на коня. Вот твои братья — Аман и Ратх, с трёхлетнего возраста с лошадей не слазят. И теперь, сам знаешь, джигитов Каюмовых весь Закаспийский край знает!

— Не моя вина, что ты не посадил меня на скакуна раньше, — обиженно возразил Черкезхан.

— Не было нужды, сынок, — авторитетно заявил Каюм Сердар. — Я спал и видел тебя царским офицером. Не конь тебе был нужен, а знания. Я сумел тебя определить в кадетский корпус, и мои старания, как вижу, не пропали даром. Ты один у нас такой… с офицерскими погонами… штабс-капитан. А эти — недоучки. Но тут, конечно, виноват я сам. Амана и Ратха надо было тоже сначала посадить за книжки, а потом на коней А я сделал наоборот: вот и не пошла им на ум грамота.

Юноши, как и подобает благочестивым сыновьям, во время беседы старших сидели молча. Но тут Ратх не выдержал:

— Отец, но разве пять классов мало?

— Тебе, может, и хватит. А вот Черкезу понадобилось больше семи!

Аман же, два года учившийся у аульного муллы, пригнув голову, покорно выслушивал неприятные для него разговоры и думал о своём. Он славился в Асхабаде не только как цирковой жокей, но и как Аман-гуляка. Одет был всегда нарядно, при деньгах, и за ним толпами ходили ханские и байские сынки. Частенько Амана и его компанию видели в ресторане гостиницы «Гранд-Отель» и в армянских духанах. Поговаривали далее, что он тайком заглядывает в публичные дома, но этому Каюм-сердар не верил. К тому же он прощал сыну грешки и допускал, что с Аманом ничего плохого не случится, если он разок-другой и проведёт вечерок с какой-нибудь красоткой. Каюм-сердар больше беспокоился за младшего, хотя с виду Ратх был скромнее, и, по сути своей, порядочнее. Но именно эта порядочность и беспокоила отца, Ратх, подружившийся с малых лет с русскими ребятишками, которые жили через улицу, впоследствии закрепил эту дружбу, учась в мужской гимназии. Ратх свободно владел русским языком. Его всегда окружали бывшие гимназисты и студенты технического училища. На цирковые представления он давал им контрамарки или проводил в зрительный зал «чёрным» ходом. Известно также было Каюм-сердару и то, что младший ухаживает за русской барышней, выпускницей женской гимназии. Старик знал и о революционном брожении в рядах европейской молодёжи. Не ведал только, о чём молодые люди говорят на своих сходках. Но то, что российские мужики хотят прогнать царя и помещиков, — в этом Каюм-сердар не сомневался, и потому так страшился за связи младшего сына с русскими.

Поговорив о прошлом, старики вновь вернулись к заботам сегодняшним, и вновь коснулись имени Куропаткина. И опять Черкезхан высказал мысль, что терпит поражение не один Куропаткин, а вся Россия, зараженная нечистой силой революции.

— Только бы не проникла эта нечисть в туркменское общество, — высказал он опасение.

— Своих, туркмен, постараемся уберечь от чёрной чумы. — Сердар самодовольно выпрямился, словно зависело это только от него самого, и заметил — Русские — они, оказывается, тоже хорошие дураки. Как уехал Куропаткин, так ни одного подходящего командующего в области больше не было. Приедут из Петербурга, пошумят немного и назад. Суботич тоже оказался недалёким человеком, хоть и славили его. Семьдесят круглых тумб поставил на всех улицах, чтобы афиши, объявления наклеивали. А теперь листовки на них люди развешивают.

— Это не люди, отец! — зло выговорил Черкезхан. — Это и есть нечистая сила. Пока не знаю, на какую службу назначат меня, но я клянусь: плохо придётся тому, кто на моих глазах посягнёт на незыблемый трон русского государя-императора!

Сказано это было так выразительно и жестко, что все сидящие за дастарханом замерли, и так сидели с минуту молча, осознавая всяк по-своему вырвавшиеся слова молодого царского офицера. Первым нарушил молчание ишан.