Ратх испуганно отшатнулся и ушел к себе в комнату. Он не знал, что и думать: мысли у него путались от услышанного. Он не сомкнул глаз, с какой-то боязнью поджидая брата.

Аман пришел перед рассветом, тихонько разделся и лег. Ратх сделал вид, будто бы только проснулся.

— Ты где был, Аман?

— Ай, не спится что-то… Весна что ли не дает… Не пойму даже.

Ратх весь сжался в комок.

— Аман, — сказал он печально. — Я все знаю. Я стоял возле ее двери и слышал, как ты с ней забавлялся…

Наступило долгое, напряженное молчание. Наконец Аман произнес:

— Значит, слышал? Ну и как ты теперь будешь смотреть на нас?

— Не знаю, Аман.

— Надеюсь, не скажешь Черкезу? Или скажешь?

— Ах, Аман, Аман. Как же так? Он же твой родной брат.

— Ну и что же, что брат, — повысил голос Аман. — А если я люблю ее и жить без нее не могу? Да и нужна ли она Черкезу? Он сам от нее отказался ради Рааби. Не переживай, Ратх, — попросил мягко Аман. — Дай сюда твою руку. Вот так, младшенький! — Аман сжал руку брата. — И давай договоримся. Мне кажется, я тебе ближе, чем Черкез. Мы с тобой почти двадцать лет душа в душу, а Черкез что? Мы с тобой на одной арене, Ратх… Ты понимаешь это? Я клянусь, буду предан тебе до конца. И могу поручиться за Галию. Я и не собирался скрывать от тебя свою любовь к ней. Я скажу ей, что ты обо всем знаешь. Она уважает тебя, Ратх. Будь человеком…

— Да ну что ты привязался? — обиделся Ратх. — Разве я собираюсь трепаться о твоих тайнах. Не беспокойся, не один человек не узнает.

Аман еще раз пожал руку брата:

— Спасибо, Ратх. Теперь давай немножко поспим…

В конце апреля забастовали приказчики асхабадских магазинов. С самого утра в районе Текинского и Русского базаров начали собираться толпы. К приказчикам присоединились мелкие лавочники, просто торгаши, наконец обыватели, и два людских потока соединились на проспекте Куропаткина. Шествие походило на похоронную процессию, с той лишь разницей, что музыканты играли не траурный марш, а залихватские кавказские мелодии. Гремели бубны, надрывались зурны, звенели тары. И из толпы то и дело слышались бодрые выкрики: «Даешь восьмичасовой рабочий день!» Шествие приблизилось к Гимназической площади и остановилось напротив военно-народного управления уезда. Начались выкрики требований. Кто-то предлагал написать официальную бумагу начальнику уезда. Но тут вышел на крыльцо Куколь-Яснопольский и спросил:

— Господа распрекрасные, а предъявляли ли вы свои требования непосредственно хозяевам магазинов?

По толпе прошел ропот: приказчики начали совещаться: как быть, почему не составили петиции. И тут же начались возмущения: сколько надо писать петиций, если у каждого приказчика свой хозяин? Нельзя же бастовать каждому приказчику только против своего хозяина! Кто-то из армян предложил обратиться за помощью в редакцию газеты «Асхабад». Тут же выбрали делегатов.

В редакции только начался служебный день. Сотрудники слонялись по кабинетам, здоровались и обменивались новостями. Эмма, не успевшая позавтракать дома, как всегда, занялась пончиками. Дора, полушепотом и беспрестанно озираясь, рассказывала Галие о своих заботах. Наконец она закончила и, как только Галия ушла к себе, в приемной появился Кац.

— Галечка, я не узнаю вас в последнее время. Видимо, вам крепко досталось от своих? Вы так задумчивы…

— Полно-те, господин Кац. У меня больше нет желання разговаривать о стихах. Оставьте, пожалуйста, меня.

— Как вам будет угодно, но мне кажется, стихи мои тут ни при чем.

— Прошу вас, господин Кац, не тревожьте меня без дела.

— Хорошо-с» госпожа Каюмова… Хорошо-с… О чем речь?

Он ушел оскорбленный, но уже минут через пятнадцать вернулся в сопровождении трех кавказцев. — Извините, госпожа Каюмова, я по делу, — сказал подчеркнуто официально. — Разрешите нам всем вместе пройти к господину редактору?

Галия доложила Любимскому о посетителях. Редактор, живо встав из-за стола, выглянул в приемную:

— Чем могу служить? — спросил, цепко охватывая взглядом вошедших.

— Душа любезни, выслушай бедных людей, не пожалей пять-десять минут. Клянусь, триста-четыреста душ собралось: никто не знает — как быть.

— Ох вже мне эти души! Ну ладно, заходите… Я вже вас слушаю.

— Вартан, говори с господином редактором ты сам, — подсказал один из трех.

— Ну если ви мне доверяете, то конечно, — важно отозвался армянин в белом архалуке и круглой шапке.

— Я вже вас слушаю, — повторил редактор и откинулся на спинку стула.

— Душа любезни, жить тяжело приказчикам. Хотим, чтобы легче жилось.

— Кто вже этого не хочет? — отозвался Любимский.

— Стоим за прилавком по восемнадцать часов в сутки. Понимаешь? И ешо за это получаем сплошной мат и оскорбления от своих хозяев. Понимаешь?

— Понимаю…

— И ешо по воскресеньям магазины должны быть закрыты, а мы работаем без отдыха. Понимаешь?

— Понимаю… Что дальше?

— Отпуск тоже надо. Отпуск не имеем. Кто заболел — катись к чертовой матери, другого берут приказчика. Мальчикам — нашим помощникам — совсем жалованья нет, а это незаменимый народ. Понимаешь?

__ Понимаю вже, все понимаю! — повысил голос Любимский. — Но что вже вы хотите от меня?

__ Душа любезни, помоги составить такую петицию, чтобы и Арташес, и Захарий, и я положили на стол своим хозяевам, и чтобы все было, как требуется!

— Я вже вас понял, господа кавказцы, — сказал Любимский и быстро встал из-за стола. — Галия Мустафаевна, не пришел ли господин Нестеров?

— Нет еще, господин редактор.

— Тогда, будьте любезны, попросите ко мне Зиновия,

— Ох, господин редактор, — отмахнулась Галия, но все-таки пошла приглашать Каца.

— Зиновий, ты вже сядь на мое место и запиши, что хотят эти посетители, — попросил Любимский, как только Кац появился в его кабинете. — Запиши и отдай Нестерову, а он им составит петицию, какую они хотят.

Кац сел за редакторский стол, положил перед собой лист бумаги и начал беседу. Редактор же, извинившись, покинул кабинет.

К полудню, когда в редакцию зашел Иван Нестеров, перед ним предстала весьма впечатляющая сцена. Двое кавказцев сидели за столом в редакторском кабинете и пили чай, третий похлопывал по плечу Зиновия Каца, а сам редактор ходил взад-вперед по кабинету и вслух читал только что составленную петицию.

«29 апреля приказчики местных магазинов вручили своим хозяевам следующую петицию, ответа на которую они будут ждать до среды, 4 мая… Мы, приказчики в асхабадских магазинах, собравшись на общее собрание и подвергнув всестороннему обсуждению наше теперешнее положение, единогласно постановили: обратиться к хозяевам своим с настоящей петицией, заключающей в себе нижеследующие требования:

рабочие часы для приказчиков, независимо от их возраста, рода службы и занятия, устанавливаются в трех видах. В ноябре, декабре, январе и феврале месяцах — от 8 часов утра до семи часов вечера, на обед один час;

в марте, апреле, сентябре и октябре месяцах — от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 1 час;

в мае, июне, июле и августе месяцах — от 8 часов утра до 8 часов вечера, на обед 2 часа».

Нестеров все это время стоял в приемной около двери и, наконец, видя, что его не замечают, заговорил:

— Это что же, 2 часа на обед из-за жары, что ли?

— А как же, дорогой! — тотчас вскочил на ноги приказчик, пивший чай.

— Вот вже и Иван Николаевич к нам пожаловал, — тут же констатировал Любимский, протягивая ему руку. — Как вам нравится этот сюрприз? Приказчики сочинили протест своим хозяевам!

— Я слышал только начало, — сказал Нестеров. — По-моему весьма убедительно… Позвольте взглянуть?

Он взял два исписанных листа бумаги, бегло посмотрел и заметил:

— Многовато текста. Боюсь, ваши хозяева не дочитают до конца. Я думаю, Соломон, надо требования изложить четче и короче и напечатать в газете крупным шрифтом.

— Что вы сказали? — испугался Любимский. — Вы вже считаете, что такую ужасную речь можно печатать в нашей газете? И вы думаете, ваш Соломон после этого подпишет хотя бы еще один номер?