темпераменты, вкусы, характеры — и совершенно одинаковые

мысли, одинаковые оценки, симпатии и антипатии к людям,

одинаковая интеллектуальная оптика. У обоих мозг видит оди

наково, одними и теми же глазами *.

31 августа.

<...> Роман, который мы теперь пишем *, это история, пе

релистывающая людей.

Все идет к уничтожению неожиданного, к уничтожению пре

лести случайного, в обществе, в архитектуре, в пейзаже. <...>

Мы оба довольно хорошо дополняем друг друга: Эдмон это

страсть, Жюль — воля.

1 сентября.

У нас завтракает Гот. Этот актер пришел в театр из хоро

шего общества, он учился в коллеже; вид у него такой, как

будто он приехал из деревни, лицо веселое, как у деревенского

священника и хитрого сельского жителя. У него веселость санг

виника, улыбка широкая, открытая, общительная, доброжела

тельная.

В нем чувствуется человек, который видит, наблюдает, сле

дит за различными типами, зарисовывает силуэты. Он говорит,

что, не умея рисовать, очень хорошо набрасывает на бумаге

движения какого-нибудь персонажа, когда обдумывает свои

роли. Мы заводим речь о таинственной кристаллизации роли в

голове актера, и тут он говорит, что вначале создает роль, ис

ходя из авторского замысла, стараясь усвоить его полностью.

Вот почему он никогда не работает уверенно, если автора

пьесы уже нет в живых: для него роль умирает вместе с авто-

507

ром. Он должен слышать, как автор читает роль и объясняет

ее по-своему. А потом, говорит он, если ему удается сочетать

замысел автора с каким-нибудь живым типом, который он на

блюдал, то дело сделано, его персонаж создан. Например, когда

он играл Жибуайе, — а это как раз подходящий для него тип,

он очень обогатил все его движения и язык, — живым образ

цом ему служил Жан Масе, еще до того, как тот остепенился.

Когда я упомянул имя Плесси, он изобразил нам ее как на

стоящую Гаргамель: *

— Она может съесть целого индюка. После представления

ее охватывает лень, креольская истома. Вдруг ее глаза начи

нают блестеть, у нее текут слюнки, и она восклицает: «Ах, с

каким удовольствием я сейчас поела бы говядины с соусом на

прованском масле!»

Ну, конечно, у вас будут трудные репетиции, по три часа

подряд! Но, видите ли, это необходимо. Вот остроумное выра

жение мадемуазель Марс во время бесконечной репетиции:

«Мне это надоело не меньше, чем всем вам, но роль у меня еще

недостаточно свободно изрыгается!» *

Как все люди с современным и живым талантом, он любит

прислушиваться к разговорам на улице, на империалах омни

бусов. И он передает нам разговор двух рабочих. Младший вы

говаривал старшему: «Ведь она тебя ни в грош не ставила, эта

женщина!» — «Я любил ее». — «Так она же ночевала с поли

цейским в меблированных комнатах!» — «Я это знал!.. Эта

женщина, видишь ли... я мог бы съесть ее послед!»

Вместе с Готом мы во Французском театре ждем Тьерри, ко

торый пошел прочесть нашу пьесу г-же Плесси и попытаться

убедить ее, чтобы она впервые сыграла роль матери. С нами

этот бедняга Гийяр, по обязанности меланхолически читающий

разную белиберду, предлагаемую авторами-неудачниками, так

что, начитавшись всяких трагедий, он каждую ночь видит во

сне, будто его семья голодает. Случаются разные истории: так,

один несчастный написал из больницы Милосердия, что у него

под подушкой пистолет и что, если пьеса его не будет принята,

он застрелится, — так он и сделал... Гот сравнивает Ампи, пяля

щего глаза на юбки, с индюком, стоящим перед гипсовым

яйцом.

И вот входит Тьерри, усталый, измотанный, с волосами,

сбившимися набок, с подпухшими глазами, похожий на изму

ченного византийского Христа. Г-жа Плесси очень неохотно

согласилась играть, но требует блестящей постановки.

Мы так устали от этих беспрерывных волнений, что когда

508

после обеда мы сидим на бульваре, то все, что делается вокруг,

прохожие, сам бульвар, уходит куда-то вдаль, стушевывается,

все у нас в глазах слегка расплывается, как во сне.

3 сентября.

У принцессы в Сен-Гратьене.

Сегодня вечером за обедом было ужасно. К смущению и

страху Ньеверкерка, который даже перекрестился, принцесса,

в присутствии своих гостей художников, назвала Делакруа пач

куном, а греческое искусство — скучным и даже не постесня

лась громко и резко заявить, что предпочитает японскую вазу

этрусской. Нам кажется, что это мы немного повлияли на нее,

и она дала волю своему собственному вкусу.

Милая подробность придворного ухаживания: Эбер принес

пару перчаток и нашел способ заставить принцессу их приме

рить, а потом взял их обратно.

Возвращаемся по железной дороге вместе с Карпо, и он с

жаром изливает нам свои эстетические теории. Красота для

него это всегда природа, — как уже найденная красота, так и

красота, которую еще нужно найти. Для него современное че

ловеческое тело, в своих прекрасных образцах, дает такие же

проявления красоты, как и те, что мы видим в греческом искус

стве: и сейчас еще есть атлеты, вроде того гвардейца, который

проделывает дыру в бочонке с вином и выпивает этот бочонок,

держа его над головой. Для него, как в наше время для всех

талантливых и передовых людей, не существует идеализации

красоты: красоту можно только встретить и воспринять. Ко

роче, это художник, способный сделать набросок даже в омни

бусе, — за что над ним издевался такой бездарный идиот, как

академик Кабанель.

Этот Карпо натура нервная, резкая, экзальтированная, его

лицо — грубое, словно вырубленное топором, с перекатываю

щимися желваками и глазами разгневанного рабочего — всегда

в движении. Жар гения в теле камнетеса.

14 сентября.

Делоне решительно отказывается от роли, а если он не бу

дет играть, то ставить пьесу, по-видимому, невозможно. Распре

деление ролей расстраивается, и, как нам говорит Тьерри, если

порвется эта петля, распустится и весь чулок.

Сегодня мы гуляем в отчаянном настроении. Мы волочим

ноги по опавшим листьям в Тюильри, не замечая ничего во

круг, ощущая горечь во рту и пустоту в голове!

509

18 сентября.

Мы идем к Камилю Дусе по поводу нашего дела с Делоне.

В передней служитель читает «Газетт дез этранже», и жирные

провинциальные актеры, исполнители роли Антони из стран

ствующих трупп, печально ожидают на диванчиках.

Из кабинета выходит Делоне, и Камиль Дусе говорит нам,

что он никак не мог его уломать: этот лицедей взвинчен, опья

нен, ожесточен своею значительностью. Он решительно не хо

чет играть и заявляет, что заставить его можно только в су

дебном порядке. Неужели все то, чего мы достигли, пропадет

из-за каприза какого-то лицедея?

20 сентября.

Все пропало. Он отказался наотрез. Мы в положении лю

дей, которые стараются убить время, таскаясь из одного места

в другое, чтобы забыть о том, что живут на свете; а между тем

мы вздрагиваем каждый раз, услышав звонок или заметив уго

лок письма в нашем почтовом ящике у швейцара, при малей

шем проблеске надежды, когда у нас вдруг возникает новый

план и мозг начинает работать, словно взбесившаяся зубчатая

передача.

28 сентября.

< . . . > Сегодня Тьерри говорит нам, что в настоящий момент

играть нашу пьесу невозможно, что придется сыграть ее после

пьесы Понсара *. «На Французский театр повеяло ветром ста

чек», — сказал он.

Нам ужасно не повезло — такого случая во Французском