для публики, и те, которые пишешь для себя. < . . . >

Париж, 3 июля.

< . . . > « П о л ь и Виржиния» — это первое причастие любов

ного влечения.

Трувиль, 10 июля.

<...> Лазурь, солнце, краски Средиземного моря не подхо

дят для океана. Ему нужны серые тона, дождь, желтая мутная

вода, сумрачная погода, хмурое небо.

503

Как-то вечером — небо цвета графита, словно луженое, лило

вое с жемчужно-серым оттенком, а море — свинцовое, и на его

поверхности что-то вроде зеленого пепла. А на нем — серые па

руса и маленькие белые паруса, похожие на белые крылья

больных бабочек. <...>

Тип нашего времени, настоящая женщина в стиле Напо

леона III — эта чудачка и сумасбродка, маркиза д'Обеспин-

Сюлли, жена супрефекта без гроша в кармане; она сейчас в

большой моде. Чуть ли не при первом знакомстве она нам ска

зала:

— Ох, этой зимой у меня были большие сердечные горе

сти, — и она не может удержаться от смеха. — Луи — это мой

муж — мне изменил. Но он был очень мил со мной, он теперь

дает мне десять тысяч на туалеты... Это была одна шлюха... Ах!

Мне так помог спиритизм. Вы и представить себе не можете,

чего только я не узнала с его помощью!.. Впрочем, бедный ма

лый, по правде говоря, и не виноват. В тот момент у него было

нервное расстройство. Ему чудились разные вещи, призраки...

О, конечно, в этом все дело!

И так она болтала больше часа, без всякой логики, с вы

ражением лица, совсем не соответствовавшим тому, что она го

ворила, бойко перескакивая с одной мысли на другую, мешая

самые разнообразные поверхностные чувства светской жен

щины с верой в хиромантию и в вертящиеся столы, с суеве

риями, присущими кокотке.

23 июля.

Теперь появилось множество хоров * и хористов. Пиво и му

зыка — два ужасных предмета немецкого экспорта, от которых

Франция тупеет. Мужчины в сюртуках, одетые, как разряжен

ные мастеровые, словно возвращаются с похорон Мейербера на

Монпарнасском кладбище. Все это похоже на оперу в исполне

нии минзингов, на какие-то академии проходимцев. Я как

будто переношусь на праздник времен сорок восьмого года или

вижу Францию через сто лет, и наш народ с его излюбленными

аксессуарами — со знаменем, сделанным из хоругви, и с чем-то

вроде орденской ленточки в петлице. Для меня в этих хорах

есть что-то пугающее, какая-то угроза: это Июньские дни му

зыки.

За табльдотом судейские весело болтают о вещах, относя

щихся к их профессии. Я словно слышу, как палач точит свое

лезвие. < . . . >

504

В романе, таком, как мы его понимаем, точное описание ве

щей и мест не служит самоцелью. Оно — только способ перене

сти читателя в некую среду, подходящую для душевного состоя

ния, которое должно быть вызвано этими вещами и этим ме

стом. < . . . >

Париж, август.

Все наблюдатели грустны. Вполне понятно: они видят, как

живут другие и как живут они сами. В жизни они не актеры,

а свидетели. Они никогда не берут из окружающего ничего та

кого, что их опьяняло бы. Их нормальное состояние — мелан

холическая безмятежность.

Сен-Гратьен, 7 августа.

Принцесса, которая написала нам, что при чтении «Жер-

мини» ее стошнило, отзывает нас в сторонку. Она хочет знать,

хочет понять, ее бесконечно интригует, как это возможно, чтобы

такие люди, как мы, писали подобные книги. Она клянется

всеми святыми, — эта служанка нисколько ее не интересует, но,

читая нашу книгу, она возмущается тем, что сама она обречена

любить точно таким же образом, как и эти несчастные.

Среда, 16 августа.

К завтраку приезжают супруги Бенедетти и врач принца

Жерома, недавно срезавший принцессе маленькую бородавку на

веке. Беседуем о здоровье; кто-то делает принцессе комплимент

по поводу того, что она всегда хорошо себя чувствует, и она

говорит на это: «О да, правда, я никогда ничем не болела, кроме

скарлатины. Я ничего не знаю, ни пиявок, ни компрессов. Знаю

только касторовое масло и пюльнскую воду».

В омнибусе, который довозит нас до Саннуа, мы обсуждаем

проведенные здесь три дня. Мы говорим о принцессе. Нам ка

жется, что людей такого высокого ранга судят слишком строго

и что представительницы буржуазии редко ведут себя с такой

простотой и любезностью. Мы вспоминаем, что принцесса вни

мательнее к людям, которых она приглашает к себе, и более

тонко разбирается в них, чем почти все знакомые нам светские

женщины. Мы говорим о свободе ее обращения, о ее внимании

к каждому, о ее очаровательных резкостях, о ее страстной, яр

кой речи, о ее артистическом откровенном языке, о том, как она

рубит сплеча, о ее мужественности и вместе с тем о ее милых

женских черточках, об этом сочетании недостатков и досто

инств, носящих печать нашего времени, таких новых и неожи-

505

данных в представительнице царствующей фамилии и превра

щающих ее в любопытный тип принцессы XIX века: что-то

вроде Маргариты Наваррской, воплотившейся в родственнице

Наполеона.

Бывают авторы такие же антипатичные, как люди. Когда

вы их читаете, они не нравятся вам так, как будто вы их ви

дите. <...>

Пятница, 18 августа.

Мы изумлены тем, что газеты и некоторые люди говорят о

нашем ордене * и удивляются, почему мы его не носим. Черт

возьми, они заставляют нас подумать об этом: мне кажется, что

с самого основания ордена Почетного легиона не было людей,

менее нас подходящих для его получения.

19 августа.

Мы чувствуем какой-то страх за свою пьесу, которая уже

наверняка будет поставлена; опасения и тревога слегка отрав

ляют нам радость; она немного тускнеет из-за быстроты, с ка

кой наступают события, — мы больше хотели бы, чтобы они

маячили на горизонте.

29 августа.

После обеда, не вставая из-за стола, мы говорим друг с дру

гом о себе.

Во мне течет лимфа XIX века — мыслительной, чисто ду

ховной жизни. И может быть, я оказался бы в среде, более соот

ветствующей моей натуре, живи я в другой век, например в

Германии XVI столетия, где ценились сила, телесные каче

ства, — я бы ел мясо вепря, пил, целовался. Где-то глубоко во

мне сидит свинья, которой, мне кажется, не пришлось получить

развития.

У меня другие стремления, чем у второго из нас. Если бы

он не был тем, чем стал, он тяготел бы к семейной жизни, к

буржуазному идеалу, мечтал бы соединить свою судьбу с сен

тиментальной женщиной. Я — чувственный меланхолик, а он —

страстный и нежный меланхолик.

Я ощущаю в себе черты аббата XVIII века и вместе с тем

некоторые черточки предательской иронии, свойственной

итальянскому XVI столетию, хоть я и терпеть не могу крови,

жестокости, физической боли, и разве что ум у меня может

злобствовать.

506

Эдмон же, напротив, почти добродушен. Он родился в Ло

тарингии, у него германская душа, — мы впервые додумались

до этого. Я же парижский латинянин.

Эдмон легко может представить себя военным какого-нибудь

другого века; он чувствует в себе лотарингскую кровь, не прочь

подраться и любит помечтать. Я же скорее занимался бы де

лами капитула, дипломатией городских коммун и весьма гор

дился бы тем, что умею провести мужчин и женщин, — для соб

ственного удовольствия, чтобы иронически полюбоваться этим

зрелищем. Неужели сама природа предопределяет судьбу стар

шего и младшего, как раньше ее предопределяло общество?

Странная вещь! У нас в конце концов совершенно разные