волос, большие, широко расставленные глаза, вздернутый нос,

большой рот; из-под приподнятой верхней губы видны смею

щиеся зубы, — смех вакханки из убежища Сальпетриер. Она

ловко, в бешеном темпе, подкидывает над собой и вокруг себя

белые оборки своей юбки. Когда она наклоняется и как бы ны

ряет, подбрасывая вверх свой зад, облако юбок поднимается

над ней. Когда она бросается вперед во второй фигуре кадрили,

ее юбки превращаются в струи водоворота. Потом, движением

женщин с картин Ватто подобрав платье сзади, она порывисто

и задорно перегибается назад и, откинув голову, танцует, соб

рав всю юбку на спине, играя мускулами так, что по всему ее

телу беспрерывно бегут волны складок. Одно из ее па было

просто ужасно, когда она танцевала соло в фигуре кадрили.

Кружась в каком-то вакхическом угаре, она то и дело подни

мала ногу выше головы, обращая к небу гнусный взгляд, пол

ный издевательского вдохновения.

Это было не бесстыдство, это было кощунство. Все насмешки

Парижа над любовью, вся грязь и холодная циничность париж

ского арго, все слова, которыми оплевывается и растапты

вается любовная страсть, словно воплощены в танце этих ног,

словно звучат в мимике этого лица. Все гнусные слова оборван

цев: «Фраер! Твою сестру! О, ла ла!» — все это как будто вы

писывается округлыми движениями этих ног, полных распут-

493

ной грации, этим телом, цинично ломающимся, издеваясь над

самим собою.

И над всем этим — резкий, безжалостный, словно электри

ческий, свет газовых рожков.

Шляпа из черного газа со множеством блесток. < . . . >

Среда, 22 марта.

< . . . > Банвиль рассказал мне также об удивительном конт

ракте Дюма с Рафаэлем Феликсом, касающемся пьес Дюма, как

старых, так и еще не написанных. Дюма обязался изготовлять

столько-то актов в год и, в случае если он этого не выполнит,

предоставил Феликсу право заказывать их кому угодно и под

писывать именем Дюма! <...>

По мере того как старишься, начинаешь чувствовать боль

шое презрение к книгам, к тому знанию людей, которое они

дают. Возьмите два равноценных ума. Предположим, что один

человек читает все книги всех времен и стран, а в то время,

пока первый читает, другой живет: насколько больше знает

о людях этот другой!

За столиком кофейни, на Севастопольском бульваре, —

Когда я смотрю на прохожих, меня больше всего поражает то,

сколько среди них должно быть трусов: как много проходит лю

дей со злобными лицами, а ведь они никогда не совершают

преступлений и даже не строят баррикад.

Сердце не родится вместе с человеком. Ребенок не знает,

что это такое. Это орган, которым человек обязан другим лю

дям. Ребенок — это только он сам, он видит только себя, любит

только себя и страдает только из-за себя. Это самый огромный,

самый невинный, самый ангелоподобный из эгоистов.

27 марта.

< . . . > Да, это правда, в нашем таланте есть болезненность,

и она имеет большое значение. Но эта болезненность, которая

сейчас не нравится и раздражает, когда-нибудь будет считаться

источником нашего обаяния и нашей силы. Болезнь обостряет

способность человека наблюдать, и он уподобляется фотогра

фической пластинке.

494

29 марта.

<...> Et moriens reminiscitur Argos 1. Вот как выразилась

вся сердечная боль древних, идея родины в самом общем

смысле, без всякого уточнения. А теперь нет ни одного ге

ниального или талантливого человека, от Гюго до последнего из

нас, который не заменил бы этого общего понятия какой-нибудь

подробностью. Это просто поразительно. Значит, коренное от

личие современной литературы состоит в замене общего част

ным — в этом все ее будущее.

10 апреля.

<...> Читая Сен-Виктора, несмотря на весь его талант, ни

когда не думаешь о чем-либо лежащем за пределами им напи

санного. Его фразы наполняют уши и занимают ум, и это все.

11 апреля.

На этих днях я написал директору Водевиля и просил его

принять нас с тем, чтобы мы прочли ему нашу пьесу «Ан-

риетту». Сегодня утром получаю письмо от Банвиля; он сооб

щает мне, что Тьерри, с которым мы незнакомы,— мы видели

его только один раз в жизни, — очень хотел бы прочесть ее, но

не в качестве директора театра, а в качестве нашего собрата

литератора. Пьесу эту совершенно невозможно поставить в его

театре — и мы не строим себе на этот счет никаких иллюзий, —

ведь первое действие так неуместно происходит на балу в

Опере, и выстрел из пистолета, служащий развязкой, раздается

на сцене, а это просто чудовищно.

17 апреля.

Парадно одетые по случаю свадебного вечера нашего род

ственника, мы по пути заходим во Французский театр и подни

маемся в кабинет Тьерри, намереваясь сказать ему, что очень

сожалеем, но не стоит ему брать на себя скучный труд и чи

тать пьесу, которую невозможно поставить в его театре. Слу

житель говорит нам, что господин Тьерри сидит взаперти у

себя в кабинете и никого не принимает. «Сидит взаперти, как

сумасшедший», захотелось мне ответить служителю. Мы вышли

в довольно скверном настроении.

1 И умирая, вспоминали Аргос ( лат. ) *.

495

18 апреля.

Получили письмо от Тьерри, — он приносит нам извинения

и просит не забывать дороги во Французский театр, которая

должна стать для нас привычной.

Сегодня заключение брачного контракта моего родственника

де N... Подъезжаем к мэрии, в безвкусной парадной карете, од

ной из этих свадебных карет, где машинально ищешь на полу

пуговицы от перчаток, натянутых на слишком широкие руки

жениха, и лепестки флердоранжа из букета невесты. В этой ка

рете неприятно пахнет праздником, поздравлениями, торжест

венными днями разряженных буржуа.

Пока мы стоим в ожидании у подъезда мэрии, напротив

св. Сульпиция, мимо нас, смеясь и шурша пышными юбками,

проходит очаровательная шлюха: из-под вуали, играющей во

круг ее розового лица, блестят будуарно-тротуарные глаза; из

волос выбился локон, словно кончик золотой повязки; она рас

пространяет вокруг себя запах мускуса, желание, яркий свет

своих ночей. В жизни, особенно в Париже, бывают такие

встречи, такие столкновения противоположностей.

Там, внизу, — мировой суд, где разбираются тяжбы шлюх с

их обойщиками; по такому же поводу, конечно, и эта направ

ляется туда. Сделав глазки моему белому галстуку, она исче

зает, смеясь. Воплощенное наслаждение, красота, прелесть ор

гий, изящество, беспутство, расточительность, пожирающая це

лые состояния.

А вот и противоположное: брак, приданое, хозяйство, эко

номия, будущая мать, жена и семейная жизнь.

«Встаньте, идет господин мэр», — говорит нам служитель

мэрии в синей форме. Мы в большом зале с лепными украше

ниями, оклеенном ужасными обоями. Кресла, обитые потертым

лоснящимся бархатом, — трагические кресла. Гипсовый бюст

императора, поддерживаемый орлом, похожим на гуся. И ужас

ный мэр, мэр, который больше похож на нотариуса, — череп со

вершенно остроконечный, вид строгого священнодействующего

Прюдома, серьезный мэр из фарса в театре Пале-Рояль, наду

тый, как бука, и перетянутый своей трехцветной подпругой.

Я обвожу взглядом семью невесты: мать, братьев и самое

невесту. Ужас! Они стоят лесенкой, симметрично друг другу,

составляя как бы серию образцов идиотизма из книги Эски-