бульоном, на поверхности которого что-то всплывает на одно

мгновение.

489

Основной тон жизни — это скука, впечатление чего-то

серого.

Трудно представить себе, как одинока наша жизнь все эти

дни, когда вокруг нашей книги такое движение, шум, скан

дал *. Мы получаем меньше писем, принимаем меньше посети

телей, меньше ждем непредвиденного письма или звонка у две¬

рей, чем самый скромный обыватель из Маре. Наша жизнь как

будто нарочно старается быть неинтересной. <...>

8 марта.

<...> Можно было бы избавиться от большой части чело

веческой глупости и элегантного идиотизма, если бы в один

прекрасный день какая-нибудь адская машина убила весь Па

риж, объезжающий от трех до шести озеро в Булонском

лесу.

Наша наблюдательность никогда не спит. Она до того не

истова, до того лихорадочна, что замечает все даже во сне.

Всякий критик неизбежно проповедует религию прошлого.

Он всегда должен говорить с высоты чего-нибудь такого, что

как бы поднимает его над тем, о чем он говорит: с высоты ка

кой-нибудь догмы, какого-нибудь произведения или признан

ного всеми человека. Иначе, если бы он судил других со своей

собственной точки зрения, то уровень его суждений оказался бы

слишком низким.

Оппозиция, идеи, принципы! Какая все это в наше время

чушь! Сделки, только сделки! Все журналисты оппозиции были

вчера на балу у принца Наполеона! «Тан» объявляет, что на

четвертой странице будет печатать в качестве премии «Исто

рию революции» Жанена. А «Сьекль» в погоне за подписчи

ками не отказался бы печатать отца Лорике в качестве пре

мии... < . . . >

11 марта.

< . . . > Современные телескопические и микроскопические

исследования, глубокое изучение бесконечно большого или бес

конечно малого — звезды или микроорганизма — внушают нам

одну и ту же бесконечную грусть. Это приводит мысль чело

века к чему-то еще более грустному для него, чем смерть, к со

знанию своего ничтожества и к утрате чувства собственной лич

ности даже на то время, пока он живет. <...>

490

12 марта.

<...> Когда насмотришься в музее Клюни * на все это де

рево, на всю эту кожу, на все такое черное, темное, закопчен

ное, кажется, что после средних веков мир выбрался из како

го-то погреба, потянулся к солнцу, и все засмеялось в его лу

чах: ковры, вышитые на белом фоне, позолоченное дерево.

13 марта.

Как все изнашивается, и в особенности — людское обще

ство! Наши обеды у Маньи дышат на ладан. Мы чувствуем

себя на них, как люди, которые слишком хорошо друг друга

изучили. Каждый заранее знает, что сейчас скажет другой.

И ни один из нас ничем не интересен для остальных. <...>

15 марта.

<...> На днях, проходя по улице Тетбу, я видел потрясаю

щие акварели Домье.

Они изображают сборища юридической братии, встречи ад

вокатов, процессии судей, на темном фоне, в мрачных помеще

ниях, например в темном кабинете следователя или в тускло

освещенном коридоре Дворца правосудия.

Это написано зловещей тушью, мрачными, черными тонами.

Лица отвратительны, их гримасы, их смех внушают ужас. Эти

люди в черном уродливы, как страшные античные маски, по

павшие в канцелярию суда. Улыбающиеся адвокаты похожи на

жрецов Кибелы. Есть что-то от фавнов в этих участниках су

дейской пляски смерти.

Четверг, 16 марта.

Мы провели весь день у Бюрти на улице Пти-Банкье, в за

терянном квартале, где по-деревенски много зелени, где пахнет

конским рынком и скотоводческой фермой. Внутри дома арти

стическая обстановка, множество книг, литографий, эскизов

маслом, рисунков, фаянса. Маленький дом, садик, женщины,

маленькая девочка, маленькая собачка. В продолжение несколь

ких часов мы рассматриваем гравюры, а вокруг нас ходит,

смеется, кокетничает, задевает нас платьем толстенькая моло

дая певица, которую зовут мадемуазель Эрман. Нас окружает

атмосфера сердечности, добродушия, счастливой семьи. Все это

491

напомнило нам о некоторых артистических и буржуазных кру

гах XVIII века. Бывают минуты, когда на все это словно па

дают отсветы с картин Фрагонара.

Вечером, после обеда, в дверь заглянули три каких-то чело

века; увидев гостиную, женщин, они попятились и смущенно

удалились с неловкими поклонами. Я прошел вслед за ними в

мастерскую, куда они направились, чтобы сообщить Бюрти ка

кие-то сведения о некоем Суми, одном из их товарищей, кото

рый умер.

При свете лампы они показались мне мрачными и бедными.

На них были мягкие шляпы, старые плащи, как у людей, путе

шествующих в почтовых каретах. Они не сели, как будто стес

няясь садиться, и стояли, переминаясь с ноги на ногу или при

слонившись спиной к мебели. У них были голоса мастеровых,

попавших в хорошее общество, порочные и жеманные голоса

селадонов из предместья, которые произносят слова, не будучи

уверены в их орфографии, картавые голоса сутенеров. Все в

них выдавало отсутствие образования: от них так и разило тще

славным проходимцем, испорченным какими-то претензиями на

идеальное. Они сыпали фразами об искусстве, как будто это

были поговорки на жаргоне, заученные изречения, подсказан

ные кем-то мысли. Их лица, бледные и исхудавшие от нужды,

грязноватые из-за неряшливой простонародной бороды и тор

чащей жесткой шевелюры, выражали что-то злобное, что-то

ущербное — горечь, оставленную в наследие годами богемного

существования.

Я обратил внимание на одного из них. У него была некраси

вая голова, как будто топорной работы, грубая, тяжелая голова

каменотеса, с усами, точно у полицейского, и страшными

глазами. «Когда мы кончаем Школу, — сказал он, — мы словно

из железной проволоки. Только там, в Риме, начинаешь усваи

вать мягкие контуры». Это был Карпо, очень талантливый

скульптор. Двое других были из тех безымянных великих лю

дей, которых так много в искусстве. < . . . >

Зимняя заметка о казино Каде,

потерянная мною и недавно найденная

Тип женщины: женщина со светлыми, как пыль, волосами

и глазами черными, как чернила, обведенными синевой; ниж

няя губа немного свисает, а лицо все набелено. Ошалевшие фи

зиономии, какие видишь в глупом сне; они так густо покрыты

пудрой, что похожи на лица прокаженных, а губы красные,

492

выкрашенные кисточкой; шляпы превратились в простые ко

сынки на взбитых, как пена, волосах, утыканных цветами или

перетянутых нитками фальшивого жемчуга.

Брюнетка в желтой шляпе с лиловыми лентами. Сзади со

шляпы, как у новобранца, свисает четыре-пять лент. Типично

для всех: волосы падают на брови мелкими, круто завитыми

кудряшками, как будто на лбу кусок каракуля, а выше — ли

ния шляпы, слегка опущенной посредине. Типично: лба нет,

вид безумный, женщина превратилась в животное без мысли,

в какое-то странное существо. Она соблазняет не красотой, не

пикантностью, не грацией, а своим невероятным видом, своей

странностью, своим почти сверхъестественным туалетом, тем,

что все в ней противно природе и возбуждает порочные же

лания.

Танцоры, один из типов: писаки-неудачники, нечто вроде

молодых Гренгуаров, клерков в трауре — черные бархатные жи

леты и креповые перевязи на шляпах. Другой тип — нечто

вроде полишинелей-гробовщиков, зловещих паяцев.

Женщина в платье табачного цвета танцевала. Вид возбуж

денного животного, какая-то задорная коза; копна спутанных